Новый Мир ( № 2 2009) - Новый Мир Новый Мир

Метеорология все-таки засела в нем крепко.

Павел редко интересовался погодой, и когда приехала его жена Маша и потребовала вести ее по грибы, он первым же делом нырнул в Интернет и долго висел на сайте Гидрометцентра, огорченно цокая языком: в средней полосе России высока вероятность выпадения осадков в виде дождя. Вместо грибов Павел предлагал поехать всем на рыбалку, они возьмут даже деда, однако Маша сказала, что рыбалка — не главное в ее жизни.

— Нет, — вяло перечил он. — Главное в жизни женщины — это рыбалка мужчины.

— Запиши! — злилась Маша, быстро уставая от возражений.

Убедившись, что грибы неизбежны, Павел отвернулся к окну и начал смотреть сквозь мутное, стекающее волнами к подоконнику, пронизанное овальными пузырьками стекло. Скоро он провел по стеклу ногтем среднего пальца, попытался сковырнуть пузырек. Интересно, а ведь когда-то пузырьки были круглыми. Сколько же прошло лет, за которые стекло так стекло? Павел начал прикидывать: век, полвека, и какого плохого качества, вероятно, выпускалось стекло в эпоху военного коммунизма или сразу после войны, и поэтому уже скоро переключился на способность вещества течь и гадал, почему лишь у русских стекло называется так глагольно — “стекло”. Можно было, конечно, не ломать голову — заглянуть в “Википедию”, но наверняка ведь окажется, что у слова германские корни. Какой-нибудь “рог” по-готски. От такой простоты он морщился. В его профессиональной среде уважались только те знания, которые нельзя было откопать в Интернете.

Маша подсела рядом, надвинулась на него мягким телом и положила руку ему на голову. Павел выждал секунду и стряхнул руку. Маша тоже поглядела в окно. Ей давно уже не хотелось угадывать его мысли.

— Сосна, — сказала она.

Павел сузил глаза и рассеянно посмотрел на стоящую у противоположного дома сосну. Раньше он угадывал в ней Японию. Слоистые пейзажи Японии. И тут неожиданно догадался: эта слоистость кроны из-за стекла тоже. Сосна ведь, в сущности, никакая. Живописная только потому, что растет в одиночестве. Иногда ее бодал трактор соседа напротив, не видящего другой способ остановиться.

Потом они долго собирались, натягивали сапоги и одежду. Но Павел натягивал только сапоги, а жена долго мучилась почти с каждой вещью. Стереопара сидела у телевизора и неотрывно смотрела женский сериал.

Во время рекламы Соня спросила: “Пап, а что такое ундина?” — “Русалка”,— ответил он, но Соня принялась спорить, что вовсе и не русалка. “Русалки— те, которые пресноводные, а которые в соленой воде, те — ундины”.

И Соня посмотрела на дедушку. Тот привычно полунахмурился-полуулыбнулся. Каждый вечер, в противовес телевизору, дед читал внучкам классику. На этот раз, видимо, из “Героя нашего времени”.

Павел не приветствовал общение отца с дочерьми. Он боялся, что у того начинается старческий склероз. Читая, отец то и дело хватался за карандаш и начинал подчеркивать самые разные места на странице, иногда целое предложение, иногда лишь глагол, а то и предлог. Это Павла пугало, как пугали и другие поступки стареющего отца. Последним стала покупка теленка, бычка, на откорм, с объяснением, что девочкам нужно парное мясо. Стереопара была, конечно, в восторге, Маша — в ужасе. Радовался только бычок. Не желая щипать истоптанную траву, он вытаскивал из земли металлический штырь, к которому был привязан, и, довольный, отправлялся познавать мир. Хорошо, если Павел замечал его исчезновение сразу же. Тогда еще удавалось отсечь бычку путь в деревню и загнать его в борщевик, из которого тот выходил весь изжаленный и уставший, с повернутой набок шеей, потому что штырь цеплялся, как якорь, а уж вырвать из земли трехметровую дуру борщевика — все равно что выдернуть деревце. Хуже было, когда у бычка появлялось настроение погулять по деревне, и тогда его ловили всем миром, он же резво скакал галопом, забегал в чужие дворы, и тогда Павел клятвенно обещал отцу, что пристрелит животное на виду у всех и застрелит любого, кто попробует ему помешать, и не сядет в тюрьму, потому что застрелится сам.

Вот и сейчас Павел захотел сказать отцу что-то важное, только Маша уже тащила его за рукав.

Еще на тропинке к лесу ему стало сильно не по себе. Рядом в поле летела бабочка. Не очень большая, не больше крапивницы, но вся черная, как подхваченный ветром клочок обуглившейся бумаги. Бабочка летела с той скоростью, с которой шли люди. Держалась все время справа и то чуть взмывала, то чуть опускалась, но упорно не отставала. Словно летела по одному с ними делу. А в лесу нехорошо стало Маше. Лосиная вошь, невидимая в полете, хотя весьма ощутимая на лице и, особенно, в волосах, быстро довела Машу до истерики. Там, где Павел выцарапывал из-за уха одного или двух из отряда шестиногих десантников, сбрасывающих крылья, как парашюты, Маша на себе находила уже глубоко внедрившиеся скопища диверсантов. Вдобавок она оступилась в канаву от трактора и начерпала полный сапог воды. В довершение всего — на них вышла пара грибников.

— Ой, сколько у вас грибов! — забеспокоилась Маша, увидев почти полные корзины. — Подосиновики и... белые?!

Да, ответили ей, согласившись, что год на грибы хороший. Кое-что нашли.

— Где?

— Да вон там, возле ельника. По границе березняка с ельником.

— Да вы, наверное, уже все обобрали!

— Да что вы! Там еще много.

Павел сразу узнал то хозяйственное ведро, красное пластмассовое ведро, из которого он предлагал лосихе пить воду. Ведро было кем-то надето на новый квартальный столб, поставленный возле пересечения просек. Собственно не на столб — на осину, срубленную на высоте груди и наспех ошкуренную до комля; кора высохла, скорежилась, завилась. Павел снял ведро. Дно было выдавлено наружу, будто туда ступили копытом. Он забросил ведро в кусты. Размахнулся и бросил. После этого он почувствовал облегчение: ведь лосиху могли забрать лесники. Вскоре, повеселев, он даже начал покрикивать на пыхтящую сзади Машу. Но когда они возвращались с грибами, красное пластиковое ведро было снова надето на столб.

Утром Двусик пережил сильную эрекцию и, выскочив через сени в уборную, не смог справиться со струей.

— Да ты что, совсем уже ошалел! Ну-ко, все-то ведь обосцал! — ругалась на него мать, бросив перед ним сковородку с яичницей, жареной на прошлогоднем сале. Двусик не любил свою мать. Впрочем, в этом его, Двусика, “не любил” было больше прямого смысла, чем в любом другом “не любил”. Он не любил ее с того возраста, когда впервые стал чистить зубы, а заработанные в совхозе деньги потратил не на запчасть к мотоциклу— купил дорогие ботинки и галстук. Перед танцами он старательно скреб под носом опасной, оставшейся от отца-покойника, бритвой и заранее был готов зарезаться этой бритвой, оттого что мать опять придет к клубу. Она приходила, выманивала его на крыльцо и канючила на виду у куривших в кружке с городскими девчонками пацанов:

— Пойдем, Отенька, домой! Пойдем, дитятко! Ну на их, на бесстыдных девок, уж пойдем-ко спать, я вороты запру.

— Ты иди, мам, иди, — пытался отбиться Двусик, переживая мучительный позор жизни. — Ну ведь рано еще!

— Да какое уж тебе рано, когда было десять!

— Я в двенадцать приду!

— Да ты что! Ты что! Ошалел! — взмахивая руками, меняла интонацию мать. — Дак я, что ли, до двенадцати не должна спать? Мне в пять корову доить. Пойдем, дитятко, пойдем, Отенька! Как я буду до двенадцати-то не спать, когда вороты не заперты? Не могу я без тебя спать! Ну пойдем, пойдем, свет мой Отюшко!

И мать хватала его руками, норовя приласкать как маленького.

Чтобы не переживать позор дальше, Двусик бежал от клуба едва не бегом и всей спиной, как локатором, улавливал распространяющиеся за ним разговоры. Спина горела от них, как сожженная радиацией. Он так и слышал:

“Ну и пусть бежит к ней в постель!”

“Да ты что?”

“Да вот то! Он же с маткой спит. Че, не знал? Она с ним, это, как с мужем”.

Так, поди, кто-то брякнул, ляпнул, сказал как плюнул, а он все не мог догадаться, почему вдруг ребята переменились, отчего вдруг девчонки смотрят от него в сторону, а потом громко прыскают и даже не дожидаются, когда он отойдет чуть подальше.

Что бы он ни делал потом, как ни силился оправдаться, все только портил. Он прилюдно грубил и бросался на мать чуть не с кулаками, а в день танцев до остервенения напивался и тогда грозил подпереть ворота и сжечь свою-эту мать вместе с домом, и от этого на деревне только откровенней смеялись.