Рассказы - Матэ Залка

Но многие оставались. По ночам, лежа на пропитанном чужими запахами матраце, Габор долго думал, вздыхал, но в конце концов твердо решил:

— Поеду домой!

Писарь записал его имя и дал номерок. С номерками стояли в очереди перед столами, чтобы в сотый раз дать сведения о себе. Но это было уже в последний раз. Снова становились на кухне в очередь за супом и заплесневелой кашей, но и это в последний раз.

И, наконец, в последний раз битком набита теплушка. Теснота, вши, дым, брань, русские ругательства, перемешанные с венгерскими, но все это даже приятно, потому что в последний раз. Те, кто накануне были задорны и говорливы, сегодня притихли, чтобы завтра замолчать совсем. А кто позавчера, боясь пошевелиться, смирно сидел на своем барахле, сегодня смотрит смело и вызывающе. Завтра он вытащит из тряпок золотую десятку или часы и спокойно скажет:

— Придется вам прикусить язык, господин красный комиссар! Это вам будет не Ре-се-фе-се-ре! Да-с!

Через пять дней на пароходе все будет уже совершенно иначе. Пароход повезет множество различных людей не в чужие порты, а домой.

Когда на венгерской границе жандармы пропустили паровоз, сердце Габора сжалось. Он смотрел на толстого жандарма, на штатского, стоящего рядом и с любопытством оглядывающего поезд, и думал:

«Неужели все было напрасно? Война, плен, революция? Эти люди стоят тут на станции так же, как стояли и двенадцать лет назад».

Габор смотрел через запотевшие окна вагона на родные поля:

«Венгрия!»

Это была родина, дом. И все было так же, как везде, так же, как и в России, только вместо снега — грязь и вместо мороза — туман.

Прежде чем отпустить прибывающих по домам, их выдерживали в карантине в чотском концентрационном лагере: кто знает, что принесет с собой приехавший издалека солдат? Может быть, тиф, может быть, холеру, сифилис, может быть, «бациллу большевизма».

Государство, как ангел-хранитель, оберегало своих граждан. Здесь, в лагере, опять начинались те же вопросы. Правда, уже на венгерском языке. Но это было уже совсем веселое дело: теперь ведь наверняка в последний раз! Каждый охотно давал о себе сведения: какого полка, какой роты, где и когда попал в плен. Рассказывали о своих бывших командирах, которых давно забыли; находились солдаты, попавшие в плен в одно время в двух разных местах. Всплывали невероятные происшествия.

Странный, однако, народ эти военнопленные! Нужно их знать.

Барон Золтан Апор, обер-лейтенант, был специалистом по делам военнопленных. Иначе и быть не могло. Он сам был военнопленным в России, откуда бежал при помощи датского Красного Креста, бежал, преследуемый большевиками. В Будапеште, во время июньского восстания, он получил от красных пулю в локоть. Пуля размозжила кость, и рана не заживала, постоянно напоминая обер-лейтенанту о красных. Обер-лейтенант бил себя в грудь, на которой не было ни одного миллиметра, свободного от орденов и крестов, и клялся, что ни один красный солдат не проскользнет через чотский лагерь, пока он будет его начальником.

После обеда, когда перед выстроенными рядами военнопленных появлялся священник и начиналась молитва, одновременно приходил и барон. Он бесшумно обходил сзади ряды и гибкой бамбуковой палкой напоминал солдатам о боге.

— Эй ты, сукин сын! Уже и «Отче наш» забыл? — кричал он.

Набожен и смиренен был обер-лейтенант, специалист по делам военнопленных из чотского концентрационного лагеря. Слава о нем распространилась далеко за пределами лагеря. О бароне говорили на сборных пунктах, в поездах, во всех карантинах — словом, всюду, где собирались пленные.

— Не мать его родила, — говорили солдаты, — а волчья сука.

Новые транспорты солдат приходили один за другим. В бараках было тесно, но зато пленные не страдали от холода. После Сибири зима казалась чрезвычайно мягкой, о ней говорили смеясь. По утрам бывали ничтожные морозы, а в обед уже таяло. Пленные прогуливались по двору. Они дрожали, как от холода, думая о предстоящем завтра допросе, бездельничали, старались развлечься разговорами. На нарах по вечерам часто говорили:

— Нет, ребята, не из-за болезни мы здесь сидим. Туго придется тому, кто был у красных. Из прошлого транспорта барон отослал человек двадцать пять.

— Куда?

— Да уж известно куда! Туда, где раки зимуют!

Габор при таких разговорах съеживался. Стоило писарю или жандарму где-нибудь громко произнести его имя, как он вздрагивал всем телом. Он хотел уже только одного: чтобы поскорее кончилась невеселая комедия, но ждал молча, с мужицким упорством.

Из канцелярии и обратно беспрестанно ходили писаря, вызывая по спискам то одного, то другого. Йожефа Гиршфельда, бывшего начальника хозяйственной части интернационального батальона, вызвали и под конвоем перевели в штрафной барак.

— Здесь знают обращение с людьми! — невесело шутили в бараке. — А кто без грешка?

Тоска и тревога гнали Габора подальше от людей. Он целыми днями торчал во дворе, на сыром, холодном ветру. Он бродил по утоптанной сотнями ног грязи, стоял на пригорке у последнего барака и глядел через забор на заштатную провинциальную улицу, обсаженную деревьями. Деревья были голы, унылый грязно-синий цвет неба напоминал плохо написанную жестяную вывеску. По небу гонялись друг за другом серые клочья облаков.

До деревни Габора отсюда было восемь часов езды. Если бы он уехал сегодня с четырехчасовым поездом, то к ночи был бы дома. Что-то там? Габорка уже ходит в школу. Хозяйство, наверное, развалилось. Впрочем, при урожае можно будет все поправить! Потом вместе с Петером Гере, — он уже давно вернулся, — хорошо было бы сорганизовать бедняков, а там будет видно! Ведь не может быть, чтобы это не началось в самом скором времени…

— Здравствуйте, товарищ Киш! — раздался чей-то голос у самого уха Габора.

Габор оглянулся. Возле него стоял жандарм — чистый, строгий, гладко выбритый, с лаковым ремешком под подбородком и со знакомым шрамом на нижней губе.

— Здравствуйте, господин фельдфебель, — ответил Габор, скрывая испуг.

— Господин фельдфебель? Почему господин фельдфебель? Мы же товарищи, Габор, не правда ли?

— Какие товарищи? — спокойно спросил Габор.

— Ка-а-акие?! — протянул жандарм. — Мы же вместе служили у красных и вместе изучали марксизм!

— Давно это было, господин фельдфебель.

— Давно, но это было!

— Ну да!

Жандарм подошел к Габору вплотную и мутными серыми глазами впился в лицо солдата.

— Ну как? Приехали-с?

— Пора уже!

— Да! Пора! Кто же еще приехал с вашим транспортом?

— Йожеф Гиршфельд приехал.

— Этот уже сидит. Ну, а еще кто?

— Больше никого не знаю.

— Ну, не важно. Потихоньку и все приедут. Дома ведь все-таки лучше, чем в Ресефесере, правда?

— Что и говорить!

— В каком ты бараке?

— Там, с краю. Номера не знаю.

— В девятом, значит. Ну, хорошо! Будь здоров, Габор!

— До свидания, господин фельдфебель!

Жандарм скрылся за бараком. Первой мыслью Габора было бежать. Он смерил глазами забор, потом посмотрел на колючую проволоку, на сторожевую вышку и заметил на ней часового:

«Не выйдет!»

Он еще раз огляделся, потом тоскливо побрел к своему бараку.

После вечерней молитвы, перед ужином, за Табором пришел жандарм. Он повел его в «канцелярию господина барона», которая помещалась в кирпичном доме возле ворот. Когда они вошли в помещение, было еще светло. Когда-то белые стены канцелярии теперь были грязны и закопчены. На стене у подоконника Габор заметил большое пятно засохшей крови. Пахло сыростью и карболкой. Комната была почти пуста, только по стенам стояли скамейки и стулья. Жандарм поставил Габора посредине комнаты.

— Сидеть, — сказал он, — полагается только с особого разрешения господина обер-лейтенанта.

После этих слов он сел и закурил трубку, лениво выпуская дым. Габор смотрел в окно, но, кроме забора, ничего не видел.

«Разговаривать, вероятно, нельзя», — подумал он.

Тоскливо тянулись минуты. В комнате постепенно темнело. У Габора затекли ноги, в ушах стоял звон, все тело стало деревенеть. Он понимал, что его вызвали по доносу Тота, но предполагать худшее ему не хотелось. Где-то хлопнули дверьми, послышался говор и затих.

Жандарм спокойно курил и вертел в руках хорошо вычищенный карабин.

Запах табака мучил Габора. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, и почувствовал тошноту. В комнате стало совершенно темно, жандарм кашлял и плевал на пол.

— Долго не идут! — сказал он неожиданно.

Габор встрепенулся, но сразу не нашелся что ответить. Жандарм замолчал и переменил место, отыскивая что-то в кармане. Габор хотел ответить, но, упустив момент, уже не решался заговорить. И молчание стало еще тяжелей, оно давило, как камень.

Габор ждал. На высоком заборе против окна зажегся электрический фонарь и осветил комнату, но углы канцелярии тонули во мраке. Время тянулось. Габор едва стоял. Иногда ему казалось, что он падает. Рана в боку ныла. Горло пересохло, временами душила спазма.