Цель - Перл-Харбор - Александр Золотько

Торопов не отрываясь смотрел на нож, плавающий в воздухе перед самым его лицом. На лезвии была какая-то надпись. Готические буквы плотно лежали на стали, Торопов видел их, но прочитать не мог. В голове крутилось что-то о чести и верности. Что-то такое писали на клинках эсэсовских ножей, но вспомнить, что именно, Торопов сейчас не мог. В голове упругим каучуковым мячиком прыгала фраза Нойманна о том, что человек с перерезанным горлом просто засыпает. Прыгала и разбивала вдребезги все остальные мысли.

Человек с перерезанным горлом просто засыпает. Засыпает. Просто. С перерезанным…

Это не больно.

Но как хочется жить!

Так сильно, что Торопов готов был даже рискнуть, дождаться, когда инспектор остановит микроавтобус, и закричать. Не что-то конкретное о похищении и немцах — просто заорать, надсаживаясь, пусть даже сорваться на визг, но заставить тупого патрульного что-то сделать, отреагировать.

И эти похитители не посмеют убить Торопова. Не посмеют же?

Одно дело — похитить человека. Другое — убить его. Торопов не сделал ничего такого, за что его можно убить. Да, оскорблял в Сети легко и с фантазией. Передергивал в дискуссиях, обвинял оппонентов в несуществующих грехах, со смаком навешивал незаслуженные ярлыки и нелепые прозвища, но ведь за это не убивают. Не убивают же?

Чувствуя, как по щекам стекает пот, Торопов набрал в грудь воздуха. Пусть даже и не остановит инспектор машину, пусть микроавтобус только поравняется с ним — Торопов закричит. Так закричит, что стекла покроются трещинками и осыплются. Так закричит, что…

Краузе не смотрел на пленника. Нож держал в опущенной руке, острие касалось груди Торопова, но сам штурмфюрер смотрел вперед, туда, где был инспектор дорожного движения. Рука сжалась, пальцы на костяшках побелели — волнуется Краузе. Струсил. А если еще и крикнуть…

Нойманн сунул руку в карман плаща и достал пистолет.

Горло Торопова свело судорогой. Это был «парабеллум». «Люгер», мать его… Нойманн передернул затвор, рычаг выгнулся с легким щелчком, но Торопову показалось, что в салоне прогремел выстрел. Пистолет. Немец собрался стрелять.

В патрульного, ясное дело. И получается, что крикнет Торопов или нет — это ничего не изменит. Эти сволочи настроены серьезно. Это не шутка. Не попытка запугать или даже избить. Им настолько нужно похитить Торопова, что они готовы убивать.

Торопов застонал.

— Спокойно, — сквозь зубы процедил Краузе, и лезвие кольнуло грудь Торопова сквозь одежду. — Сейчас все закончится. Так или иначе…

А Краузе говорит без акцента.

Мысль глупая, неуместная, несвоевременная, но Торопов несколько секунд думал о том, почему это штурмфюрер говорит по-русски чище, чем его начальник. Или оба они русские, только Нойманн немцем прикидывается лучше. Или от волнения Краузе перестал притворяться? Сильно волнуется и оттого забывает изображать акцент. Забывает говорить «т» вместо «д» и «ф» вместо «в»…

Палец Нойманна лег на спусковой крючок.

«Парабеллум» — это «готовься к войне». И Нойманн к ней готов.

Сейчас патрульный подаст водителю знак, тот чуть притормозит, опустит боковое стекло, словно желая переговорить с инспектором. А когда полицейский подойдет к машине, Нойманн поднимет руку с пистолетом и нажмет на спуск.

Девятимиллиметровая пуля отшвырнет беднягу полицейского прочь от машины, а гильза ударит в потолок салона… У «парабеллума» гильзы выбрасываются вверх? Так ведь, кажется? Не вправо, а вверх?

Далась ему эта гильза!

Не о том он думает. Сейчас вообще не думать нужно, не вспоминать ТТХ пистолета, а молиться… молиться-молиться-молиться… несмотря на то, что никогда этого не делал, не знает, как молиться правильно, и даже не задумываясь над тем, кому адресовать молитву.

Пусть он не остановит машину, мысленно попросил Торопов. Пусть микроавтобус едет себе дальше. Нет в нем ничего такого. Нет, честное слово, нет. Просто сидят люди. Водитель и два пассажира. И никто не лежит со скованными руками на полу между сиденьями. Никто не лежит. Правда-правда! Машина правил не нарушает. Не превышает скорость и соблюдает… все соблюдает, честное слово!

Торопов зажмурился, продолжая мысленно уговаривать неизвестного ему полицейского пропустить микроавтобус, спасти жизнь себе и лежащему между сидений человеку. Уже не Богу молился, а тому самому инспектору дорожного движения, одному из тех, кого еще недавно называл ментом или мусором.

Пожалуйста, пропусти. Не останавливай. Пожалуйста!

Машина притормозила, еле заметно, но Торопов чуть не закричал от ужаса, подумав, что это Пауль останавливает ее, подчиняясь требованию полицейского. Нет-нет-нет-нет, не нужно, дернувшись всем телом, забормотал Торопов. Пожалуйста!

Машина прибавила скорости.

Водитель что-то сказал, Торопов не расслышал, что именно, уловил только интонацию — облегчение. Значит, проскочили.

Торопов открыл глаза.

— Все в порядке, — сказал Нойманн. — Прогулка продолжается.

Штурмбаннфюрер поставил пистолет на предохранитель и спрятал в карман плаща.

— Через несколько минут мы приедем на место.

— На… — Торопов не смог произнести свой вопрос сразу, горло отказывалось подчиняться, пересохло, пришлось выталкивать слова по очереди, с паузами: — На. Какое. Место?

— Тебе понравится, — засмеялся Краузе.

Нож лихо крутанулся в его руке, солнце отразилось на острие огненной точкой.

— Что… вы… собрались делать?

— Мы? — с усмешкой переспросил Краузе. — Закончим работу и будем отдыхать. Я планирую выпить пивка и побездельничать на диване.

— Что вы со мной собрались делать? — облизав пересохшие губы, спросил Торопов.

— Господин штурмбаннфюрер, — Краузе повернулся к Нойманну. — Мясо интересуется, для чего мы его прихватили с собой и как будем готовить.

— Такое любознательное мясо… — покачал головой Нойманн.

Неодобрительно покачал. Но в уголках рта у него была улыбка. Даже не улыбка, а намек на улыбку.

В груди Торопова что-то шевельнулось. Надежда? Немец улыбается, значит, не все так плохо? И тут же словно ледяной водой обдало Торопова. Улыбается? А может, он в предвкушении пыток улыбается. Он любит мучить людей. Он ведь фашист. Сколько раз сам Торопов говорил, что фашисты — не люди. Что каждый из них — палач и убийца. Говорил и верил. Искренне верил.

Вот сейчас он, сволочь, смотрит на Торопова как на игрушку. И уже представляет, как будет… как будет издеваться…

— За что? — чуть не выкрикнул Торопов.

За что с ним так? Он ведь… с ним не может ничего такого случиться… не имеет права.

Машина притормозила и свернула в сторону, подпрыгнув на выбоине. Под колесами что-то начало шуршать, мелкие камешки застучали по днищу.

Они съехали с дороги, понял Торопов, и едут в лучшем случае по проселку. Или даже по тропе. Лесной тропе, вон как мелькают тени, как солнечный свет раздробился на куски.

Они едут по лесу.

И это значит… Что это значит?

— Да не волнуйтесь вы так, герр Торопов, — усмехнулся Нойманн. — Сейчас вы все узнаете. Даю вам слово офицера. Вы ведь верите в слово офицера? Хотя… Вам, сотрудникам НКВД, вряд ли знакомо понятие чести. Комиссар может сделать все что угодно ради победы… как это? Коммунизма во всем мире.

— Я не комиссар! — крикнул Торопов. — Я не комиссар! Сейчас нет комиссаров. И НКВД нет! Нет! Мы живем в демократическом государстве! И с Германией у нас хорошие отношения! Вы понимаете? Мы уже двадцать лет… двадцать один год, как не коммунистическая страна. И я…

— Не нужно так нервничать, товарищ Торопов, — засмеялся Краузе и поставил ногу Торопову на грудь. — Если вы уже двадцать лет не коммунисты, то почему с такой нежностью вспоминаете СССР и даже надеваете советскую форму? Вы вот, насколько мы знаем, предпочитаете форму НКВД…

— Я никогда не носил форму НКВД! — задыхаясь, прохрипел Торопов. — Я…

— Он врет, господин штурмбаннфюрер, — с обидой в голосе произнес Краузе. — Он нам врет… Как же так, господин штурмбаннфюрер? Как можно нам врать?

Краузе дурачился, говорил тоном обиженного ребенка, но нога давила Торопову на диафрагму, а нож, кажется, проколол кожу на груди до крови.

— Он еще не понял, что нам врать нельзя, — сказал Нойманн и наклонился, чтобы заглянуть в глаза Торопову. — Нам врать — вредно для здоровья.

— Извините, господин штурмбаннфюрер, — вмешался водитель, — но при чем здесь здоровье? Тем более его. Разговор может идти о боли, о ее количестве, а вовсе не о здоровье. Еще раз извините, за то, что перебил.

— Да, товарищ комиссар… — Нойманн покачал головой. — Общение с вами очень вредно отражается на дисциплине. Младший по званию перебивает меня… Но с другой стороны, он ведь прав. Я был неточен. Действительно, при чем здесь здоровье? Каждое лживое слово обеспечивает вам несколько часов боли. Несколько дополнительных часов.