Нестеров - Сергей Дурылин

Третий дядя, Иван, уехал в Америку. Вести о себе не подавал. Все ждали: вернется «американским дядюшкой» с миллионами. Не вернулся, сгинул.

По-видимому, более прочно уложился в рамки обычного купеческого бытования четвертый из братьев, Василий Иванович, отец художника, но только по-видимому.

Василий Иванович всю жизнь прожил в Уфе, вел там немалое торговое дело, однако и он удивлял многих «лица не общим выраженьем».

– Мой отец всех тише был, – вспоминал Михаил Васильевич, – его дед к делу пристроил, но тоже был беспокойный. Читать любил. Много читал. «Войну и мир» с увлечением читал при самом ее выходе в свет. Историю любил читать.

У Василия Ивановича была большая торговля мануфактурными и галантерейными товарами, но торговал Нестеров по-своему, не по-купечески. Он продавал и покупал только за наличные деньги. Торговля сама по себе его не увлекала.

«Как и дед, отец мой не был истинным купцом», – говорил его сын. Это подтверждается всем, что удалось узнать о Василии Ивановиче Нестерове, а больше всего тем, что он вовсе не понукал сына перенять профессию купца.

Добросовестность, порядочность, честность Нестерова признавались всем городом. Он был одним из зачинателей общественного банка в Уфе; его единогласно выбрали в «товарищи директора». Имя Нестерова служило ручательством, что в банке не будет ни растрат, ни прочих подвохов. Работа в банке увлекала Василия Ивановича как общественное дело; материальной заинтересованности у него не было никакой; он в ту пору уже прикончил свое торговое дело, да и ведя его, никогда не прибегал к кредиту. А прикончил он свое торговое дело по редкой причине: убедился, что его сын и единственный наследник чужд всякого интереса к коммерции.

«Я благодарен ему, – писал Михаил Васильевич про отца, – что он не противился моему поступлению в Училище живописи, дал мне возможность идти по пути, мне любезному, благодаря чему жизнь моя прошла так полно, без насилия над собой, своим призванием, что отец задолго до своего конца мог убедиться, что я не обманул его доверия».

Письма Михаила Васильевича к отцу свидетельствуют о живом интересе, о теплом внимании и ободряющем участии, которые отец проявлял к работам сына. Внимание это было не только теплым, но и пристальным, участие не только горячим, но и требовательным.

Михаил Васильевич ценил эту заботливую пристальность и требовательность, вспоминая:

«Мой отец давно объявил мне полусерьезно, что все мои медали и звания не убедят его в том, что я «готовый художник», пока моей картины не будет в галерее» – в галерее П.М. Третьякова.

Сам Михаил Васильевич Нестеров согласился в свое время с этим критерием своего отца, предпочитавшего «вкус» и выбор Третьякова суду и выбору целой Академии художеств. С «Пустынника», приобретенного Павлом Михайловичем Третьяковым, Нестеров вел эру своей художественной зрелости, и нам через пятьдесят пять лет приходится признать, что художественный критерий, взятый уфимским купцом Василием Ивановичем Нестеровым, был лучшим из возможных в 1880-х годах.

Не раз приходилось мне слышать от Михаила Васильевича признательность его отцу вот по какому поводу:

– Бывало, предложат мне заказ на образа и предлагают хорошие деньги. Напишешь в Уфу: «Брать или не брать?» Из дому отвечают: «Не бери. Всех денег не заработаешь. Тебе картины писать надо». А я и сам так думаю – ну и с легким сердцем откажешься, бывало, от самых выгодных заказов.

Это дорогое признание. Василий Иванович был православный человек и купец, так естественно было ему вдвойне порадоваться на удачу сына: и дело предстоит богоугодное – писать образа, и деньги за него дают хорошие.

Но ответ был дан с редким пониманием того, в чем состояло подлинное творческое призвание сына: «Пиши картины».

Василий Иванович умер в 1904 году. Четыре дня спустя сын писал другу А.А. Турыгину:

«24 августа скончался отец (86 лет). Сделал все, что положено ему было, и сделал хорошо, что называется, по чести».

Мать Нестерова, Мария Михайловна, была родом из Ельца, из старинного купеческого рода Ростовцевых, одного из самых почетных в городе.[2

У Марии Михайловны была богатая натура и властный характер. В торговые дела, во все, что делал Василий Иванович вне дома, она не вмешивалась, но в доме ей принадлежало первенство. Она вела дом, и он был полной чашей. Весь уклад старорусского домоводства был, как никому, ведом Марии Михайловне. Когда Михаил Васильевич хотел похвалить хозяйку дома, где он гостил, за радушие, за уменье всегда выйти к гостям по пословице «со словом ласковым, с хлебом мягким», он неизменно поминал свою мать.

Михаил Васильевич любил вспоминать свою мать за рукодельем: за вышиванием, вязаньем, шитьем. На все была она тонкая мастерица.

Из всех рассказов Михаила Васильевича явствовало, что в образе матери запечатлен для него прекрасный облик русской женщины с тем старинным народным складом величавой красоты и спокойного достоинства, который так дорог был ему, как и Сурикову. Когда я спросил его, запечатлелся ли облик его матери в его творчестве, он сказал:

– Да. Я рисовал ее больную, перед смертью. Она не охотница была до портретов, но тут согласилась: «Ну что ж, нарисуй». И похвалила мои наброски. Я написал с нее схимницу – высокую, худую, спокойную, несмотря на недуг, – на большой картине «Святая Русь», последняя фигура справа. Такой она была перед смертью.

Мария Михайловна скончалась в ночь на 2 сентября 1894 года.

«Покойная была с ясным, разумным мировоззрением, – писал Нестеров А.А. Турыгину 7 сентября, – но с очень сильной волей и крайне деятельна; то, что она переделала в своей области, очень значительно и может служить красноречивым примером неутомимости в труде. Я потерял в ней не только мать, но и сознательно относящегося человека к моим планам, затеям».

У Марии Михайловны было двенадцать человек детей, но в живых остались лишь двое – дочь Александра и сын Михаил, названный в честь деда Ростовцева.

К единственному сыну Мария Михайловна питала исключительную любовь, вроде той, которую за семьдесят лет перед тем в той же Уфе питала Софья Николаевна Багрова к своему сыну Сергею, будущему автору «Семейной хроники» и «Детских годов Багрова-внука». Есть какое-то странное соответствие между ранними младенческими годами двух земляков – С.Т. Аксакова и М.В. Нестерова: оба они вырваны своими матерями из рук смерти.

– До двухлетнего возраста, – рассказывал мне Михаил Васильевич, – я до того был слаб и болезнен, что не чаяли, что и жив останусь. Чего-чего со мной не делали! Чем-чем не поили! И у докторов лечили, и ведунов звали, и в печку меня клали, словно недопеченный каравай, и в снег зарывали – ничего не помогало. Я чах да чах. Наконец совсем зачах. Дышать перестал. Решили: помер. Положили меня на стол, под образа, а на грудь мне положили образок Тихона Задонского. Свечи зажгли, как над покойником. Поехали на кладбище заказывать могилку. А мать так от меня и не отходила, пока наши были на кладбище. Приезжают с кладбища. А я и вздохнул! И отдышался. И здоровым стал. Ведь мне семьдесят восемь, а я жив, работаю.