Процесс без срока давности - Сергей Эс

Я смешался. Вязкая, витиеватая речь гостя затрудняла возможность следить за мыслью.

- Нельзя ли пояснить? - с недовольством проговорил я.

Гость изумленно посмотрел на меня.

- Ну, например, я был против Брестского мира, абстрактно рассуждая о том, что всякое государство должно быть защищаемо, а на самом деле массам позарез нужна была передышка. Далее, я полагал, что общая логика движения к бесклассовому обществу подразумевает снижение остроты классовой борьбы. По-человечески это даже легко понять. Нужно самому пережить эйфорию октябрьского переворота, чтобы заразиться иллюзорными ожиданиями скорого построения светлого будущего. Тогда многим казалось, что теперь-то все классовые войны канут в Лету. Я стал слеп к врагам. Далее, меня, как "левого коммуниста" потряс своей эффективностью ленинский НЭП. Поварившись в каше военного коммунизма, побившись о его стену своим собственным лбом, своими глазами увидев его бесперспективность и начав разувериваться в возможности построения социализма в России вообще, я в шоке наблюдал, как возрожденные законы капитализма выправляют ситуацию в экономике. Под влиянием этого шока я абсолютизировал успехи НЭПа, полагая, что его механизмы, то есть чисто рыночные законы, фундаментальны и для социализма и помогут нам и дальше строить новое общество. Позднее развив на основе этого постулата свои теоретические воззрения, я пришел к схематическим построениям, что достаток общества будет прирастать стремлением к богатству самой экономически деятельной части населения. А в аграрной стране несложно найти таких людей. Я обратил внимание на кулаков, увидел в их торгово-закупочной активности локомотив экономики. Я сказал им "обогащайтесь", полагая, что они вместе со своим богатством гармонично врастут в социализм и тем самым насытят и его. В мои умозрительные схемы никак не вписывались те реалии, что кулаки – это класс, враждебный нам класс, инородный нашей системе класс, который обратит свои богатства против нового строя, развернет против пролетарского государства настоящую войну.

- Но погодите! – воскликнул я. – Вы же сами сказали на суде, что готовили кулацкие бунты!

Мой гость осекся. Он остановившимся взглядом посмотрел перед собой.

- Да, готовил, - упавшим голосом произнес он. - Все эти прозрения ко мне пришли только в тюрьме, когда у меня появилось время для спокойных раздумий.

- Ну почему бы, - сказал он, горько усмехнувшись, - мне не сесть в тюрьму лет десять назад, когда я еще не наделал фатальных ошибок?...

Из стенограммы.

Последнее слово Бухарина (продолжение).Я заканчиваю свои возражения против отдельных обвинений, которые государственный обвинитель предъявил мне во время судебного разбирательства, и возвращаюсь к действительно совершенным мною преступлениям. Я дважды уже их перечислял. Тяжесть этих преступлений огромна. Мне кажется, что повторять уже не следует, ясно и без того, насколько велики эти преступления.

Я хотел только сказать, что троцкистская часть не раз сепаратно выступала, и возможно, что отдельные члены блока, вроде Ягоды, тоже выступали отдельно, потому что Ягода, по показаниям Буланова, считал Рыкова и меня своими секретарями, а сам здесь меня обозвал болтуном, который организовывал идиотские массовые восстания, когда дело шло о государственном перевороте. Но я связан "право-троцкистским блоком" и совершенно естественно, что политически я за все решительно несу ответственность.

Тягчайший характер преступления - очевиден, политическая ответственность - безмерна, юридическая ответственность такова, что она оправдает любой самый жестокий приговор. Самый жестокий приговор будет справедливым потому, что за такие вещи можно расстрелять десять раз. Это я признаю совершенно категорически и без всяких сомнений.

Гость опять замолчал, что-то вспоминая. После небольшой паузы он продолжил, сменив тон. Его речь стала размеренной и четкой.

- Вы бывали за границей? – спросил меня он.

Я растерялся. За границей я, конечно, бывал. В турпоездках. Но заграница загранице рознь, в том числе и с учетом фактора времени. Заграница сегодня – совсем не та, какая была во времена Бухарина.

Однако мой гость совершенно не обратил внимание на мое колебание. Я понял, что он и не ждал ответа, задав вопрос лишь для развития какой-то мысли. И я оказался прав.

- Я бывал в ряде ведущих европейских держав, - сказал он.

Он опять поднялся с кровати и принялся вышагивать по комнате.

– И я не случайно спросил вас об этом. Я хочу объяснить двойственность своих поступков.

- Попав за границу, - заговорил он после паузы, - вы не сможете не заметить ту колоссальную разницу между цивилизованной Европой и нашей дикой Россией – огромную пропасть между их экономической мощью и нашей технической отсталостью. Я бы мог привести целый букет ярких и показательных примеров.

Бухарин устремил долгий взгляд в темное окно. В этот момент он напоминал маститого профессора, читающего лекции желторотым студентам.

- Если вам при этом придет в голову мысль о войне между Россией и какой-нибудь мощной европейской державой, то у вас ни на минуту не возникнут сомнения в исходе такого конфликта. В военном отношении мы совершенно бессильны перед ними. В случае войны нас ждет неминуемое поражение.

Я от изумления открыл рот. Мне тут же захотелось возразить ему, рассказать о том, как на самом деле развивалась история после его казни, но я почему-то попридержал себя.

- И вот, как прикажете вести себя ответственным людям в такой ситуации? – спросил мой гость, обратив свой вопрос в пространство. – Мы можем запускать заводы, производить трактора, заниматься коллективизацией, строить плотины, но придет враг и все результаты нашего труда превратит в руины. Так, стоит ли ломать копья? Не лучше ли заранее подумать о том, какими силами и как мы будем продолжать революционную борьбу в оккупированной стране? А нищая Россия, окруженная алчными хищниками, неизбежно будет оккупирована. Война с Германией неотвратима…

Гость бросил на меня внимательный взгляд, будто изучая мою реакцию, а мне подумалось, что, видимо, не все мои мысли ему доступны, раз он не "услышал" мои возражения по поводу нашего военного бессилия. И все же кое-что из моих сомнений до него таки дошло. Гость неожиданно снова потемнел лицом.

- На суде, - проговорил он, - я сказал, что не придерживался пораженческой позиции, однако сам себе соврать уже не смогу. Да, о себе я думал, что не являюсь пораженцем, однако, когда с троцкистами обсуждали грядущие результаты войны с Германией и Японией, когда они говорили о территориальных уступках, я возражал, говоря лишь о сдаче экономических позиций, о концессиях, о возврате к капиталистической системе. Я ведь не возражал в принципе. Я не хлопнул дверью, не отказался от союза с ними только из-за того, что они толкали меня на предательство. Я знал о том, что они ведут шпионскую деятельность в пользу Германию, знал, что в генералитете зреет заговор с планами в случае войны с Германией открыть ей фронты. Однако я предпочел закрыть на это глаза. И это случилось не только потому, что нашему блоку нужны были могущественные союзники в виде троцкистов и военных, не потому, что мы, вернее, троцкисты, рассчитывали прийти к власти на иноземных штыках. Это произошло и потому, что, будучи за границей, я, как идиот, любовался на их аккуратно постриженные придорожные кустики, как идиот, восхищался их техникой, сопоставлял их шик и блеск с нашим бескультурьем и нищетой.

Гость вдруг устремил на меня пытливый поблескивающий взгляд с невероятно расширившимися зрачками.

- Ну, скажите! – с нажимом сказал он. – Разве по большому счету я не прав? Ну, казнят они сегодня меня… нас, всех пойманных заговорщиков, а дальше что? Придут германцы, и где все эти вышинские, ежовы, сталины, молотовы окажутся? Сейчас они разгромили нашу оппозицию, завтра разгромят их, и в чьих руках окажется страна? – В руках уцелевших германских шпионов, троцкистов?

Я оторопел. Меня будто обухом по голове ударило. Самое поразительное, что в этот момент под прессом его гипнотизирующего взгляда верилось, что так оно и будет, что придут германцы и разобьют нас!!! Непрекращающийся за окном лай собак будто выстучал вон из моей головы всю историю, и я смотрел на мир с позиции тридцатых годов того века. В эти мгновения я был жителем тридцатых годов, и грядущие сороковые пугали меня абсолютной неясностью.

Гость еще некоторое время посмотрел на меня и, упившись моим ошарашенным видом, едко усмехнулся.

- Сталин, конечно, по-своему делал великое дело, - продолжил мой гость после небольшой паузы, - когда разворачивал социалистическое строительство, но он не умел заглядывать вперед. Он – слушатель духовной семинарии в прошлом – вообще не обладал ни диалектическим, ни историческим мышлением. Он не был теоретиком, хотя и тужился писать теоретические труды. Мы должны были встать у власти! Мы! Нужно было привести к власти таких людей, которые могли бы договориться с Германией, в чем-то ей уступить и свести к минимуму наши неизбежные будущие потери. Да, для того, чтобы исключить потери экономического характера, нам придется пойти на серьезные политические жертвы. Да, нам придется вернуться к капиталистической системе! Именно это и было поставлено нами во главу угла. В данной исторической ситуации, в условиях нашей слабости всякий дальнозоркий политик неминуемо перешел бы на правую платформу. Именно – правую! Нам надо доделать то, что не успела доделать история перед октябрем семнадцатого года. Для более уверенного броска вперед, надо сделать шаг назад. Нам надо поднять на ноги и укрепить капитализм. Именно поэтому я обратил внимание на поднимающийся в деревне слой кулаков и зажиточных середняков. Я сказал им: "Обогащайтесь!"