Бразилия - Василий Гавриленко

— Юрка.

Я обернулся. Перед палаткой уже никого не было, только белое пятно лица выглядывало из тканевой прорези. Людка. Конечно, Людка.

— Ты на морозяке ночевать собираешься, нет? — едко осведомилась она.

Я вздохнул и полез в палатку.

Мерцает огонь в крошечной печурке, высвечивая лица людей. Только сейчас я получил возможность худо-бедно разглядеть их. Молодые лица, уверенные и красивые. Совсем не похожи на физиономии моих современников, переживших метро. Шесть мужчин, две девушки. И я. Они знают друг друга, о чем-то негромко переговариваются, едят что-то.

— Ну, Юрка. Ну, я что, мама твоя, что ли? Почему не ешь? Игорь, что с Дорошенко?

Все взгляды устремились на меня.

Лицо молодого человека, призывавшего помочь с сооружением палатки, тревожно вытянулось.

— Юр, что с тобой?

Я только сейчас понял, что, находясь в новом теле, не произнес еще ни единого слова. Могу ли я вообще говорить?

— Я … я…

— Ну?

Что им сказать? Что болен?

Я вспомнил, как мой товарищ по краснопресненским скитаниям, Гнилыч, разобрался со сталкером Бомбомом, которого укусил заразный мут: он бил бедолагу мачете по голове до тех пор, пока та не превратилась в уродливый сизо-багровый цветок.

— Я в порядке.

Оказалось, мой голос был молодым и звонким. В реальности я говорил хрипло, покашливая и время от времени скрежеща больным горлом.

Молодой человек удовлетворенно кивнул, и приказал кому-то доставать «корейку».

Когда достали «корейку», моя голова закружилась. Мясной, сытный запах разошелся по палатке, вызвав голодный спазм в желудке.

Один из лыжников скоренько нарезал бутерброды, один протянул мне. Я взял бутерброд нетерпеливо откусил. Черт побери! Что это?! Может ли быть что-то вкуснее? Я сожрал бутерброд, немедленно потянулся за вторым.

Через некоторое время мой желудок подал сигнал: довольно. Я смотрел на огонь, чувствуя, как по телу растекается приятная истома.

— Зинка, спой, — лыжники дружно накинулись на миловидную белокурую девушку.

Та улыбнулась, достала откуда-то небольшую гитару.

Красивый девичий голос наполнил палатку:

Просто нечего нам больше терять,      Все нам вспомнится на страшном суде.Эта ночь легла, как тот перевал,      За которым исполненье надежд.      Просто прожитое прожито зря — не зря,Но не в этом, понимаешь ли, соль.Слышишь — падают дожди октября,      Видишь — старый дом стоит средь лесов.

Моя мать умирала страшно. Наше убежище в канализационном люке наполняли ее стоны. Они были протяжные, и, вероятно, один из ее ублюдочных клиентов, случись ему пройти мимо, принял бы их за стоны страсти. Но это были стоны лютой боли. Боли, которой она не заслужила.

Мы затопим в доме печь, в доме печьИ гитару позовём со стены, иди сюдаПросто нечего нам больше беречьВедь за нами все мосты сожженыВсе мосты все перекрёстки дорогВсе прошёптанные тайны в ночиКаждый сделал всё что мог, всё что могНо об этом помолчим, помолчим.

Она умерла в мучениях, и теперь ее телу предстояло стать добычей крыс. Я не мог этого допустить. Моя мать умерла за меня, и я должен был похоронить ее по-человечески. Тогда я впервые решил подняться наверх из метро.

А луна взойдёт оплывшей свечёйСтавни скрипнут на ветру, на ветру,Ах, как я тебя люблю горячоГоды это не сотрут, не сотрутМы оставшихся друзей соберёмМы набьём картошкой старый рюкзакЛюди спросят, что за шум, что за гам?Мы ответим: ничего, просто так.

Я нес свою мать в рюкзаке: порубленную на куски, упакованную в целлофановые пакеты. У кордона на Баррикадной мне пришлось застрелить караульщика, и это был первый человек, которого я убил.

Просто так идут дожди по землеИ потеряны от счастья ключиЭто всё понятно мне, понятно мнеНо мы об этом помолчим, помолчимПросто прожитое прожито зря,Но не в этом, понимаешь ли, сольСлышишь, капают дожди октября,Видишь, старый дом стоит средь лесов.

Когда я вышел из метро, то увидел голубое небо. Оно было высоким и чистым, как моя мать. Как моя дорогая мама. Сжечь тело на костре оказалось тяжелой задачей, но я с ней справился. Пепел свой матери я развеял над городом, в котором она когда-то родилась…

— Друзья, спать, — приказал кто-то.

Я улегся на подстилку, ощущая неподалеку тепло чьего-то тела, закрыл глаза и сразу уснул.

Кошмарные сновидения давно стали частью моей жизни. Во снах меня преследовали муты, я тонул в ядовитой жидкости, падал с высоты, вновь и вновь хоронил свою мать. Но ночью в палатке мне не приснилось ничего.

— Подъем!

Я сел, ошарашено озираясь. Лыжники протирали глаза, негромко переговаривались друг с другом.

— Скорее завтракаем, — нервным голосом обратился ко всем парень с бородкой, тот, что накануне вырвал у меня веревку.

— Да, Игорь, надо торопиться, — поддержал его усатый мужчина, судя по внешности, самый старший в этой странной компании.

— Холатчахль ждет, — засмеялась Людка, доставая из мешка корейку.

Позавтракали молча, наскоро. Никто уже не шутил, не требовал песен.

Снаружи мело, красное солнце висело над склоном горы, перекрашивая в багровый цвет покрытые снегом верхушки елей.

Лыжники разобрали палатку. Я делал вид, что помогаю, стараясь держаться поближе к Людке.

— Живее, — торопил Игорь. — Нам еще лабаз нужен!

«Что такое лабаз?» — подумал я, помогая Людке сматывать кусок ткани.

— Колька, Жорка, Сашка и Рустем, наломайте лапника! Юрка, Зинка, Людка — живо копать яму!

Я заметил, что Игорь старается не смотреть на самого старшего члена группы и не отдает ему приказов.

— Держи, — Людка сунула мне в руку небольшую лопатку.

Я принялся копать снег, не понимая, зачем это нужно.

— Н-да, лабаз в снегу, — сказал усатый, закуривая. В его голосе я уловил скептические нотки.

— Времени нет, — неприязненно откликнулся Игорь. — Было бы время, сделали б лабаз по всем правилам — на дереве.

Усатый хмыкнул, но ничего не сказал.

Парни принесли еловых веток.

— Как там яма?

— Юрка, ну что ты возишься?

Игорь отобрал у меня лопату и принялся расшвыривать снег.

— Давайте вещи!

Лыжники принялись передавать Игорю различные предметы, которые тот складывал на дне ямы. Какие-то мешочки, даже ящик. Отправилась в яму и Зинкина гитара.