А что там в Брюгге? - Юлия Родионова

чуда закончилось внезапно: Василиса поняла, что не может открыть книгу. То ли от недавнего пребывания в воде и грязи, то ли от еще каких подобных этому и гибельных потрясений страницы слиплись, превратив обрез книги в серебряный монолит. Василиса крутила книгу и так, и эдак, но, наконец, сдалась и пошла разливать чай в разномастные чашки с непарными блюдцами — все, что досталось ей в наследство от отца с матерью.

Глава 5

Несколько лет назад родители, Никанор Вельяминович и Антонина Сергеевна, как-то стремительно стали стареть. Все реже был слышен шум битв, устраиваемых матерью. Все ниже к земле склонялся некогда завидной военной выправки отец. Сутулился и горбился, словно принимая на свои плечи все больший груз прожитых лет.

Авдотья уже много лет не приезжала к родителям, по-видимому, окончательно решив никогда не покидать ослепительных снегов и призрачных сопок Мурманска. Встав на ноги, молодая семья поначалу исправно отсылала родителям в качестве помощи некую сумму денег. Со временем сумма стала уменьшаться, пока окончательно не рассыпалась снежной крупкой все там же, в суровых метелях и вьюгах северного города.

Акулина, хоть и жила значительно ближе к родителям, чем старшая сестра, но всегда была поглощена домом и детьми. В старый родительский дом она даже не наведывалась — некогда было. С детьми своими предпочитала справляться сама, не привозя их к деду-бабке. Думается, что на то были две причины. Первой причиной служила единовластная материнская любовь, не допускающая и мысли о том, что кто-то еще имеет святое право любить ее девочек. Вторая же причина заключалась в яростном оберегании своего небольшого мирка, в который — к ней и трем ее «священным коровам» — благосклонно впускался только Юрик. Это был ее и только ее мир. В нем она была счастлива, и никакие силы не могли позволить приоткрыть границы и впустить в ее жизнь еще кого-нибудь, пусть даже и собственных родителей.

Родители обижались, но с Акулиной спорить боялись и навязываться давно перестали. После очередного телефонного разговора Никанор Вельяминович понуро опускал свою седую, кудлатую голову, грустно улыбался и уходил в другую комнату читать «Советский спорт». Антонина Сергеевна, напротив, заполошно бегала по дому, хлопала гневно дверями, возмущалась дочерней неблагодарностью. Прошло время, и родители смирились. Не поняли, нет — просто приняли грустную действительность, в которой для них не было места ни веселому девчушечьему щебетанью, ни громким топотушкам маленьких ножек, ни самому осмыслению себя, как дедушки и бабушки.

Ни Акулина, ни Юрик денег родителям не предлагали, а родители, и без того боявшиеся строгого нрава своей средней дочери, просить ее о чем-либо стеснялись.

С родителями осталась только Василиса, которая тяжело и покорно несла свой дочерний крест, работая день и ночь, хватаясь за любые подработки, лишь бы прокормить отца с матерью, купить им лекарств, список которых увеличивался с каждым годом.

Антонина Сергеевна, продолжая мечтать о внуках, еще тешила себя надеждой выдать дочь замуж. Но Василиса только отшучивалась.

— Когда мне на свидания-то ходить? Мне спать некогда! — восклицала она на очередную попытку матери рассказать об очередном порядочном и надежном сыне очередной соседки.

Ей и правда, спать приходилось мало. Накормив ужином родителей, раздав им порции лекарств, помыв все и убрав, она полночи еще составляла отчеты, считала, пересчитывала, заносила какие-то данные в таблицы и часто засыпала, сидя за столом, чтобы рано утром снова бежать по изнурительному маршруту.

Родители тихо умерли в один год. Сначала угас Никанор Вельминович, а потом ушла и Антонина Сергеевна, всполошившись, что не поспевает за мужем.

Незадолго до смерти Антонина Сергеевна стала очень степенной и даже царственной. Василиса поражалась, глядя на эту, почти незнакомую и очень красивую седую даму, не веря, что это и есть ее, некогда суетливая и громкая мать.

Именно в это время, между смертью мужа и своей собственной скоропостижной кончиной, спокойная и умиротворенная Антонина Сергеевна обстоятельно рассказала своей младшей дочери о себе.

И оказалось, что семейные легенды, такие привычные, такие обыденные, лгут. И не была Антонина Сергеевна сиротой, которую взял в жены молодой сержант Никанор сразу, как только она покинула стены детдома.

Была у нее семья большая и богатая. Был отец-профессор кафедры средневековой литературы в видном московском вузе. Была мать — известный в свое время литературный критик. Был старший брат Володя, который играл с маленькой Тоней в разные игры и катал ее на своей спине. Была младшая сестра — сероглазая Шурочка с большим синим бантом.

Была квартира в большом доме с колоннами, по большим и светлым комнатам которой так весело было ездить на трехколесном красном велосипеде, не обращая внимания на умоляющие просьбы не шалить, которыми сыпала добрейшая няня. Все было. И все кончилось. Быстро и навсегда.

Первыми исчезли отец с матерью. Ночью. Тихо. Утром проснулись, а их нет. Няня пришла, покормила завтраком испуганного Володю, Тоню, сероглазую Шурочку и тоже исчезла. А потом пришли строгие люди, забрали детей и развезли их по разным городам.

Тоня сначала много плакала, вспоминала Володю, маму и мышку Пупу, которая осталась одна в Москве. А потом стала забывать. Сначала забылся Володя. Как выглядел, что говорил, — ничего не помнила. Знала, что был, и все. Потом забылась мышка Пупа. А от мамы остался смех. Мама много смеялась. И вот смех Тоня забыть не смогла. Глаз не помнила, а смех был и не забывался.

Смех часто приходил ночью. Особенно, когда Тоня болела, когда металась по жаркой, страшной и скрипучей детдомовской кровати. Смех был заливистый, переливчатый — как колокольца звенят. Переливаться начинал издалека, все приближаясь и приближаясь, пока не входил в Тоню, пока не заполнял ее всю до краев солнцем и радостным одуванчиковым счастьем. И тогда утром Тоня просыпалась спокойной и здоровой.

Отца и маленькую Шурочку Тоня почему-то не вспоминала вовсе. Странные причуды памяти.

Ни о ком из своей семьи Тоня никому не рассказывала. Сначала от ужаса и поглотившего ее горя, а став чуть старше, поняла, что нельзя, что стыдно и грязно. Хранила в себе.

Самой же Тоне эта сокрытая ото всех тайна ни стыдной, ни грязной не казалась. Но она приняла условия жизни и про то, что нельзя, не говорила. И, когда много лет спустя ей передали синий конверт от сероглазой Шурочки, она долго не решалась вскрыть его, чтобы не всколыхнуть застывшую в ряске на помутневшей воде болота тайну.

Глава 6

Отец с матерью пропали бесследно. Где