"Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого - Елена Волкова

Внутренний круг исповедального космоса Толстого составляют его личные прегрешения. Двери во "внутренние покои" широко открывают его дневники. "Умереть хочется – грешен", - признается Толстой в дневнике 24 октября 1889 года. Практически ежедневное отсечение греховного было свойственно Толстому в течение всей сознательной жизни: он, подобно Бенджамену Франклину (который был очень популярен в России), вел постоянную нравственную работу по оценке мельчайших поступков и помыслов. Толстой старательно развивал в себе чувствительность к греху, доводя ее до мгновенной и почти физической реакции:

"Если перенес свое я в духовное существо свое, то почувствуешь такую же боль, нарушая любовь, как чувствуешь боль физическую, когда нарушаешь благо тела. Указатель такой же непосредственный и верный. И я уж чувствую его" (17 мая 1896 г). (53, 92)

В ранней записи 1852 года читаем: "С некоторого времени меня сильно начинает мучить раскаяние в утрате лучших годов жизни" (46, 102). На страницах дневника начала 1850-х Толстой уличает себя в лени, мелочности, тщеславии, трусости, лжи, хвастовстве, даже формулирует правила:

·"…как только почувствуешь щекотание самолюбия, предшествующее желанию рассказать что-нибудь о себе, одумайся.(46, 203)

·"Всякий раз, когда почувствуешь досаду и злобу, остерегайся всякого отношения с людьми, особенно с зависящими от себя". (46, 203-204)

·"Избегать общества женщин, которых легко можно иметь, и стараться изнурять себя физическим трудом, когда почувствуешь сильную похоть". (46, 204).

Отметим внимание к зачаткам греховных чувств ("как только почувствуешь"), характерное для христианской исповедальной традиции.

По меткому замечанию Шкловского, "Толстой обладал беспощадной, всевосстанавливающей памятью (…) Эхо совести Толстого проверяло его жизнь. Комнаты его дома были обставлены не только недорогими вещами, но и раскаянием".[11] С 1878 года он несколько раз пытается писать свои "Воспоминания" и бросает, в 1903 году по просьбе Бирюкова, который собирается писать его биографию для французского издания сочинений, Толстой предпринимает еще одну попытку и начинает с любимого покаянного стихотворения Пушкина "Воспоминание":

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

"В последней строке, - добавляет он, - я бы только изменил бы так: вместо "строк печальных…" поставил бы: "строк постыдных не смываю" (34, 346).

Можно говорить о типологии греха, разработанной Толстым, которая требует отдельного изучения. В одной из дневниковых записей он ссылается на буддийскую классификацию: "Хороша одна из буддийских последовательностей грехов: 1) сладострастие, 2) злоба, 3) лень, 4) гордость, самоправедность, 5) неуверенность. Противоположные добродетели: 1) воздержание, 2) кротость, 3) трудолюбие, 4) смирение, 5) вера. Хорошо проверять себя по этому делению. Хромаю больше всего первым и третьим" (20 декабря 1900). (54, 76) Тщеславие – один из основных пороков, с которым Толстой боролся всю жизнь, воспитывая в себе терпение, смирение, готовность терпеть непонимание и хулу. Он, как и многие христианские мыслители, понимал, что в гордыне коренится источник практически всех прегрешений человека, и стремился воспитать в себе смирение перед волей Бога и укрепитьжелание жить по еготаинственной, не доступной человеку воле. Прежде всего, его мучила жажда славы – борьбе с ней посвящены многие страницы дневника:

"… до такой степени засорил душу славой людской, что не могу добраться до Бога. (…) Буду чистить душу. Чистил и докопал до материка – чую возможность жить для добра, без славы людской. Помоги мне, Отец. Отец, помоги". (52, 7).

Жажда очищения столь велика у Толстого, что он в высокой аскетической традиции видит помощь в злых нападках на себя:

"Жизнь по Божьи вызывает злость людей. Злость эта бывает особенно ядовита. Злящиеся люди выбирают самые слабые места (как пчелы глаза) и бьют в них. Выедают грязь во всех закоулках, вычищают сердце до дна. И это-то и нужно человеку, желающему жизнь по Божьи. Мне много пользы сделало это".(50, 148)

Личное поле Толстого существовало в многоголосом и напряженном семейном кругу, среди тех ближних, общение с которыми было наиболее тесным, открытым, непрерывным, в домашнем мире, где человек оказывается в ситуации исповедальной обнаженности, интимной близости и откровенности, где его недостатки и слабости могут ежедневно вызывать трения, обиды и ссоры. Толстой придавал колоссальное значение семейному кругу и старался сохранить его в любви: "… не нужно задавать себе цели совершенствования общие, как, например, быть в любви со всеми, быть трудолюбивым, т.е. всегда в работе, быть воздержанным и т.п., а надо задавать себе самые близкие частные конкретные, с позволения сказать, цели. Например, нынче провести день, ни разу не позволив подняться в себе недоброжелательному чувству к NN, или проще, установить согласие с NN…" (11 октября 1889 г). (50, 155) Он стремится вывести духовную жизнь семьи за пределы домашних земных интересов и расширить этот круг до общечеловеческого духовного: "Они все делают не то, что хотят, и не то, что нужно, а делают то, что вытекает из того случайного сцепления, в котором они застали себя. Сцепление же случайно и надо не затягивать его, а, напротив, растянуть, распустить и стремиться каждому только к вечному делу общего роста и только во имя его соединиться" (28 октября 1889 г).(50, 167) Реальная семейная жизнь в исповедальном мире Толстого центростремительна, он с грустью видит в ней желание сузиться, сжаться и тем самым закрыть двери для широкого духовного пространства. Между центробежным сознанием Толстого и центростремительным вектором семейной жизни возникает тот драматический конфликт, который мучительно переживал и Толстой, и Софья Андреевна, и дети, и который после смерти Толстого вызвал волну публикаций.

Толстой оказался между призывом Христа оставить семью и следовать за Ним, и самой семьей, связывающей его узами любви и ответственности. Дневники Толстого и воспоминания о нем показывают сколь мучителен был этот конфликт, но в дневнике же мы находим изумительное по глубине размышление, которое, видимо, и объясняет выбор Толстого:

"… люди, не понимая того, что выхождение правдиво и любовно из ложного положения (увлекая за собой других) и есть сама жизнь, представляют себе жизнь только уж после освобождения от лжи и стараются освободить себя от лжи ложными средствами, обрубая жестоко, не любовно связи с людьми, только бы поскорее начать истинную жизнь, которую они известным внешним образом определяют. Это обман. Старый обман – сделать жизнь похожей на истинную, такой, как будто люди любят добро. Это зло худшее".(50, 169)

Запись сделана 30 октября 1889 года после разговора с Алехиным, одним из толстовцев, которые настаивали на том, чтобы Толстой ушел из семьи. Однажды они косили вместе, и требования Алехина стали особенно резкими, Толстой потерял терпение и в гневе поднял на него косу. Разрыв с семьей и уход в общину, которые Алехин считал святым делом, Толстой видел как дело, противное любви и утверждающее видимость праведной жизни, как еще большее зло, чем ложная, на его взгляд, жизнь близких, разделяемая им ради любви к ним: любовь, в данном случае, для него важнее принципов, как вера – выше идеологии. "Он не христианин. - писал Толстой об Алехине, - Он самоуверен, самодоволен, а потому жесток". (50, 170) Себя Толстой ежедневно настраивает на любовное отношение к семье, и в сентябре 1895 года записывает в дневник:

"Заметил в себе, что я стал добрее с тех пор, как мало изменяю жизнь и подчиняюсь порядкам ложной жизни. И помню как – когда я изменял свою жизнь, как я был недобр часто. Как все в жизни делается с двух концов, так и это: двинуть сначала жизнь, во имя добра изменив ее, потом утишить свое сердце, установить в себе доброту в новом положении. (…) Многое так – почти все нужно делать с двух концов, любовь и дела". (53, 52-53)

Толстой ежедневно внимательно наблюдает за душевным состоянием семьи, огорчается их ожесточению, печалится и волнуется вместе с ними, по-детски радуется моментам любви и согласия. Очень переживает о том, что жена не может подняться над семейными (телесными, в его понимании) проблемами до духовных:

"Состояние души Сони нехорошее – не может подняться над личными, для нее семейными интересами и найти смысл в жизни духовной". (53, 24-25)

Как неоднократно отмечали отцы церкви, настоящее покаяние должно привести к отказу от греха. Соединение веры с жизнью – главная духовная цель Толстого:

"Ведь что такое грех? Отступление с прямого пути направо и налево. Что же вытекает из того, что понял, чтоя сбился налево? Кажется ясно, что только то, что я должен идти направо столько же, сколько я шел налево. Мы же, когда каемся этого не делаем, каемся во грехе, а не ворочаемся на тот путь, с которого свел нас грех".(50, 149)