Леонард Эйлер. Его жизнь и научная деятельность - Елизавета Литвинова

Вскоре, однако, и Меншиков совершенно лишился своего влияния.

“После падения Меншикова одним из последних указов 1727 года было высочайшее повеление об отводе на адмиралтейской стороне места под евангелическую церковь и школу; это было сделано по просьбе графа Остермана. Благодаря влиянию немцев Академия наук уцелела. В день коронации Петра II академия вечером устроила публичное чтение; академик Делиль для русской публики говорил об обращении Земли вокруг Солнца, и оппонентом его был старший Бернулли. С собрания члены академии приехали в дом Миниха, и там профессор Байер, обосновавший происхождение славян-варягов от шведов, произнес похвальную оду латинскими стихами. В то же время для народа, гулявшего всю ночь на Царицыном лугу, были пущены фонтаны белого и красного вина.

Миних спускал с галерной верфи большие галеры. Корабль Петр Великий спущен 30 мая, а 8 августа астрономы Академии наук наблюдали затмение Луны. Ноября 25-го открыта библиотека Академии наук для публики, тогда еще очень немногочисленной. Посетителям были показаны музей, типография, мастерские, а в большой зале гимназии собраны все ученики наук и искусств с их наставниками. В это же время было объявлено, что Академия наук открыта два раза в неделю для публики. 2 февраля 1729 года академики наблюдали затмение Луны, а 24-го показывали новое изобретение “весы без стрелки” и оптические опыты.

Проект весов Л. Эйлера

Профессор Лейтман умудрился изменить изображение государственного герба (с помощью призм) в портрет царствующего императора. 28 июня в торжественном собрании Академии наук предложено было публике астрономом Бернулли объяснение прибора для измерения на море высоты полюса; к сожалению, Бернулли говорил по-французски.

19 февраля 1730 года Петр II скончался. Произошло воцарение Анны Иоанновны, и Миних сохранил свое влияние. В 1732 году марта 7-го императрица посетила в первый раз Академию наук, обозрела кунсткамеру и библиотеку”.

Но этим, кажется, и ограничилось внимание Анны Иоанновны к академии и академикам. Из дневника Петербурга мы видим далее, что академики притихли и оставили свои попытки сближения с русской публикой. Долгое время в дневнике Петербурга нет и помину об Академии наук. Только в 1742 году, в царствование Елизаветы Петровны, мы находим в том же дневнике следующее: “Затишье в столице разнообразилось немногими зрелищами да учеными собраниями в Академии наук. В библиотечной зале ее с 17 февраля начались для публики, по два раза в неделю от 10 до 12 часов, физические лекции Крафта, и число посетителей этих бесед, вошедших в моду, оказывалось значительным. Там же открыты рисовальные классы с натуры”. Но в 1742 году Эйлер был уже в Берлине. Однако восшествие на престол дочери Петра Великого выгодно отразилось на положении Эйлера: ему назначили пенсию; это служит доказательством того, что в то время само положение Петербургской академии наук несколько упрочилось.

Всего тягостнее отозвалось на академии и академиках правление Анны Иоанновны; беспрестанные аресты и пытки нагнали на последних такой страх, что, забывая все выгоды, они уезжали из России. И вообще в это смутное время многие иностранцы оставили Россию: в 1730 году уехали Герман и Бульфишер; Эйлер получил место профессора физики, а в 1733 году, после отъезда Бернулли, он занял кафедру математики.

Бесчисленное множество мемуаров, представленных Эйлером Академии наук, свидетельствует о той легкости, с которой давались ему труднейшие математические исследования; оно говорит также в пользу его необыкновенного прилежания, которое объясняется страстью к науке. Казалось, страсть не могла ужиться в такой безмятежной душе, однако она, несомненно, всецело владела Эйлером и заставляла его забывать все на свете. Он дает нам доказательства этого на каждом шагу. В 1735 году от академиков потребовали каких-то спешных работ по вычислению. Математики говорили, что для этого необходимо несколько месяцев; к великому удивлению академии, Эйлер выполнил работу в три дня. Однако энергичный академик дорого поплатился за это. Как ни привык Эйлер напрягать свои силы, они все же не выдержали такого труда. У него сделалось воспаление мозга; он был при смерти и навсегда лишился правого глаза. Такая потеря, казалось, должна была бы внушить осторожность; ему советовали беречь последний глаз, – но тихий, благочестивый и во всем умеренный Эйлер не мог победить своей неудержимой страсти к математике. Ему легче было отказаться от пищи, чем умерить свое рвение к работе. Не следует забывать, что в ту пору, о которой мы говорим, он был молод. В первые дни после приезда Эйлера в Петербург, казалось, ему улыбнулось счастье; напрасно он так старательно изучал физиологию и медицину: он получил место в математической секции академии, и ему, таким образом, вдруг впервые открылась возможность предаться безраздельно одной математике! Не теряя ни минуты, молодой Эйлер принялся работать изо всех сил, помещая один за другим свои мемуары в издания академии; между ним и Даниилом Бернулли возгорелось благородное соревнование, никогда не прекращавшееся. Тем не менее, оно не нарушало их дружбы и не переходило в зависть. Когда Эйлер начинал заниматься математикой, состояние этой науки способно было произвести самое подавляющее впечатление на начинающего: память о Ньютоне и Лейбнице была еще так свежа, открытия Гюйгенса, Бернулли, Моавра, Тэйлора и Ферма ослепляли своим блеском. После таких людей в математике можно было сделать что-нибудь значительное только гению, обыкновенному таланту нечего было и начинать. Все это как нельзя лучше сознавал сам Эйлер. Когда он об этом думал, то им овладевал невольный трепет, но в то же время он глубоко чувствовал свои силы, так как видел, что великие гении сделали далеко не все. Дифференциальное исчисление нуждалось в необходимом усовершенствовании. Механика и наука о движении небесных тел трудно поддавались методу нового вычисления, в котором, однако, было единственное их развитие.

Титульный лист первого тома “Механики” Л. Эйлера, 1736

Артиллерия и мореплавание покоились на шатких началах, представлявших набор наблюдений, не связанных никакой теорией и часто противоречивших друг другу. Неправильности, наблюдаемые в движениях небесных тел, в особенности Луны, приводили математиков в совершенное отчаяние. Практическая астрономия страдала от несовершенства телескопов – их строили в то время почти на ощупь. Одним словом, везде великим силам предстоял великий труд. Принимаясь за него, Эйлер был проникнут благородной уверенностью в своих силах, в своем несомненном превосходстве. Он отдался любимым занятиям, едва замечая перемену внешних условий, среди которых ему приходилось жить и работать. Это безмятежное счастье продолжалось, однако, недолго. Императрица Екатерина I скончалась, и судьба академии лишилась всякой определенности. Екатерине, во всяком случае, желание Петра Великого было дороже, чем Меншикову: последний видел в академии учреждение, которое дорого стоило и не приносило никакой пользы. Вероятно, все это высказывалось без малейшего стеснения, потому что академики в первые же дни нового правления почувствовали всю шаткость своего положения. Эйлеру поневоле пришлось оставить на некоторое время вычисления и подумать о своем будущем. Что было делать? Не ехать же опять в Швейцарию. Он решил поступить в морскую службу. Адмирал Сивере, для которого математик Эйлер явился истинной находкой, обещал ему блестящую карьеру. Но обстоятельства снова быстро переменились. Академия уцелела, и Эйлеру не пришлось стать моряком. Возраставшая известность Эйлера привлекла к нему общее внимание. Многие искали знакомства с ним. Он от природы имел веселый нрав и был расположен к людям, любил дружеские беседы,– однако у него не хватало времени на самое легкое развлечение: преобладающая страсть держала его в четырех стенах, приковывала к письменному столу. Временами появлялась усталость, возникали желания удовольствий, но все это проходило с неимоверною быстротой, и его снова тянуло к письменному столу. При всем том отказ от общества и развлечений хотя и был добровольным, все-таки оставался лишением. Когда человек предался одной страсти, это не значит, что в нем не говорят другие: напротив, действуя под влиянием одного чувства, он слышит голос других и страдает, тщетно заставляя молчать последние. К счастью, Эйлер любил музыку, и она всегда служила ему отдохновением от упорных трудов. Отдаваясь приятным ощущениям гармонии звуков, он, как и Д’Аламбер, иногда глубоко задумывался над их причиной. Итак, даже в минуты отдыха ум его продолжал работать. Результатом этой работы явился трактат о новой теории музыки; мы будем говорить о нем впоследствии, а в настоящем случае для нас важно то, что Эйлер исходил из источника удовольствия, доставляемого нам гармонией. Он утверждает, что стройность и порядок всегда приятны нашей душе. Из этого видно, что в основе его трактата о музыке лежит метафизический принцип.