Рассказы - Карло Гадда

Затем испанец говорит о своих путешествиях, об ожидающих его друзьях, рассыпается в похвалах Сан-Ремо — очаровательному городу, улыбке Италии, затем вспоминает другие поездки, друзей и массу прочего. Я нахожу его умным и симпатичным, умеющим радоваться этой жизни человеком и завидую его заметной обеспеченности, которая позволяет ему быть умнее меня.

Стюарды разносят последние блюда, затем фрукты, они молчаливы, проворны и сосредоточены на подаче яств и уборке посуды. За стеклом наполненная солнцем Лигурия. Усталый, я разглядываю картонку с выпуклыми золотыми литерами N. G. I. (Итальянская судоходная компания), с красным заголовком Пароход «Принцесса Мафальда»; названия блюд, включая консоме, написаны по-итальянски. Золотой орнамент меня отвлек, отвлек гобелен на большом квадрате стены, он хорош, виден вкус. Поскольку гобелен прямоугольный, оба боковых, остающихся свободными поля затянуты зеленой камчатой тканью с цветами. Зеленое поле по бокам, фигуры рыцарей в центре, красивая деревянная рама, цветы, на столах настольные лампы, мягкий зеленовато-голубой ковер, серебро и хрусталь — это то, что странствует со мной по благородному Средиземноморью. Остаются скалы, и сады, и маяки.

Остаются картины, дворцы, бакалейные лавки. А также и горы, те, что еще видны, и те, что уже исчезли.

Пожар на виа Кеплер

О пожаре в доме № 14 плели разные небылицы и нелепицы. А в действительности дело обстояло так, что даже сам Его Превосходительство Филипп Томмазо Маринетти не смог бы одномоментно и синхронно объять всего случившегося за три минуты в том воющем схроне-клоповнике, как это удалось сделать пламени, мигом выгнавшему полуголыми в августовскую жару всех обитавших в нем женщин и их совокупную поросль, а еще разных мужчин, а еще нескольких бедных синьор — а если обозначить особо, то одну с плохими ногами, — костлявых, бледных, расхристанных женщин в кружевных нижних юбках, белых, а не строгих черных, какие надевают в церковь, а еще нескольких синьоров тоже в латаных одежках, а еще Анакарси Ротунно, итало-американского поэта, да еще домработницу агонизирующего гарибальдийца с шестого этажа, да еще Акилле с девочкой и попугаем, да еще синьора Балосси в исподнем, держащего на руках синьору Карпиони, то есть нет, оговорился, Мальдифасси, которая выглядела и верещала, как если бы бес ощипывал ее сзади. И, наконец, среди непрерывных криков, воя, детского скулежа, воплей, отчаянных призывов, и вынужденных приземлений, и узлов со скарбом, выброшенных для спасения из окон, когда уже доносился звук мчащих во весь дух пожарных, а две машины уже опорожнялись тремя дюжинами муниципальных полицейских в белых мундирах, уже подкатывал автофургон Зеленого креста, когда из двух окон правой стороны четвертого этажа, а чуть позже из окон пятого, пламя смогло, наконец, выплеснуть снопы искр, пугающих, но таких долгожданных! — а языки пламени, ползучие и красные, внезапно и резко полыхнули и стали мгновенно возникать и пропадать в черных завитках дыма, смолистого и жирного, как от адового жаркого; дым похотливо вздымался из окон округлыми клубами, отпочковывая все новые и новые клубы, извивался канатными стренгами, как черный питон, под зловещие вспышки выползающий из преисподней, из подземелья; огненные бабочки, может, из горящей бумаги, а скорее из ткани или дерматина, порхали по всему затянутому гарью небу, вновь ужасая растрепанных женщин, стоящих босыми ногами в пыли недомощенной улицы, а кто — домашними тапочками в лошадиной моче и дерьме (плевать!) под вопли и плач множества ими рожденных. И уже ощущали, как их головы и напрасно завитые волосы вспыхивают чудовищным пылающим факелом.

От ближайших заводских труб и фабрик в закопченное небо возносился вой сирен, а крипто-символические хитросплетения электротехнического искусства доводили отчаянные тревожные призывы до совершенства. Из дальних пожарных станций пулей вылетали обоймы пожарных машин с распахнутыми дверцами, мгновенно и споро стартующих для оказания помощи в любой огненной беде, в то время как последний огнеборец пятого отряда в прыжке ухитрялся ухватиться левой рукой за крайнюю опору лестницы последней машины, уже делающей поворот на выезде из ворот, правой заканчивая застегивать ряд пуговиц форменной куртки.

Чопорная серьезность водителей автомобилей, на поворотах чиркающих по коленям прихрамывающих стариков, сосредоточенное спокойствие внутри, снаружи — бешеный стремительный бег машин, срывающих углы вконец заезженных со времен Гарибальди тротуаров; вот предусмотрительный звуковой сигнал внезапно останавливает всех на углу, но его сразу перекрывает вой сирен. Трамваи как вкопанные, лошади схвачены под уздцы слезшим с козел возницей, экипаж упирается в лошадиный круп, уголок конского глаза белеет от неведомо чем вызванного страха.

На первый взгляд последствия пожара были ужасающими. Оставленная дома одна с попугаем трехлетняя девочка Флора Прокопио, дочка Джован-Баттисты, сидела в кресле, в которое ее поместили и заточили; не имея возможности слезть, она отчаянно звала маму, крупные, как жемчужины, слезинки отчаяния набегали и скатывались вниз по щекам на мокрый слюнявчик с надписью «Кушай на здоровье!» и дальше в жидкую кашицу кофе с молоком, где потихоньку размокал целый французский багет, очевидно плохо пропеченный, и несколько новарских или сароннских (какие уж были) печений, трехлетнего возраста и они, это точно. «Мама! Мама!» — кричал испуганный ребенок, в то время как по другую сторону стола беспокоилась разноцветная птица с клювом в виде носа герцогини, имевшая обыкновение особенно пыжиться и приходить в экстатический восторг при первых же окликах мальчишек с улицы: «Лорето, Лорето!», тогда ее охватывала важность или что-то вроде меланхолии и безнадежной летаргии, а если ее еще и приглашали: «Эй, Лорето, скажи-ка!.. да проснись ты… скажи-ка… Вива Италия! Эй, ты, Лорето, не важничай, выдай что-нибудь!», то, услышав это «скажи», птица выплевывала из клюва мягкий клекот: «Сам скажи!»; теперь же бедному созданию было не до «Сам скажи!», о Боже, и действительно, по правде говоря, некий запах гари оно уже ощущало, хотя еще не слишком обеспокоилось им, однако, увидев, как лепестки этой зловещей магии прямо по диагонали пересекают открытое окно и далее влетают в комнату, как стая объятых пламенем рукокрылых, и принимаются лизать оборванные края сухих обоев и желтые жалюзи из ясеневых планок, потертыми завязками свернутые в верхней части проема, птица внезапно принималась пищать и выплескивать из глубин своего горла все, что приходило ей голову, все сразу, как радио, она испуганно и пугающе греблась когтями в сторону ребенка, делала резкие рывки, которые после полуметрового лёта всякий раз неизбежно пресекались удушающим вероломством цепочки, державшей ее лапу прикованной к шестку.

Поговаривали, что в молодости птица принадлежала генералу Буттафава, ветерану событий на Москве-реке и на реке Березина, позже — ныне уже оплаканному дворянину Эммануилу Стреппи; то была спокойная, насыщенная идеями молодость, проведенная в центре Милана на виа Боргоспессо; возможно, птахе удалось пережить не только Стреппи, но и остальных, более досточтимых персонажей ломбардской знати, о которой тем не менее она постоянно говорила гадости прохожим. Однако теперь, глядя на парящие пылающие банкноты, казалось, вылетающие из треклятого монетного двора самого Вельзевула, птица совсем слетела с катушек, похоже, двинулась рассудком: «Ива-и-Ита-иа! Ива-и-Ита-иа!», — заверещала она во всю силу зоба[6], мечась на натянутой цепочке в облаке перьев, горелой бумаги и копоти в надежде умилостивить судьбу, тогда как дитя взывало: «Мама! Мама!», испускало крики вперемежку с плачем и стучало по столу ручкой половника. Вот тогда и явился некий Безоцци Акилле, тридцати трех годов, ранее судимый за воровские дела, ныне находящийся под особым наблюдением Королевской полиции, безработный и по причине безработицы вынужденный спать днем, чтобы ночной порой, случись в нем нужда, быть готовым выполнить кое-какую работенку, дабы вопреки надзору полиции заработать хоть на пропитание себе, Христову человеку; и вот здесь проявилась настоящая удача и великая милость святого Антонио Падуанского, нужно во весь голос сказать и признать это, удача в виде особо поднадзорного, который спал как раз в верхней комнате этажом выше на семейной оттоманке пансиона синьоры Фумагалли, а едва почуял опасность, набрался мужества, правда, поколебавшись в нерешительности и в дыму: дым тянуло вверх по лестничной шахте, превратившейся в камин; да со всем этим женским населением, кинувшимся в халатиках и сорочках со ступеньки на ступеньку с криками и детками, под вой сирен прибывающих пожарных. И вот тогда Безоцци ногами и плечами вышиб дверь и спас кроху и птаху, а заодно и лежавшие на комоде золотые часы, которые, правда, забыл вернуть, а все подумали, что это работа пожарных брандспойтов, заливших дом сверху донизу.