Раненый в лесу - Витольд Залевский

Коралл перевел бинокль немного левее; теперь в линзах была картинка двора с раскиданной соломой, широко распахнутыми воротами овина, открытыми дверьми каких-то хлевов и кладовок. Женщина рубила дрова; она была босиком, в темной юбке и полотняной рубашке без рукавов, видны были белые полные плечи; одной рукой она придерживала на пеньке полено, другой поднимала над головой топор, быстрым ударом вонзала острие в дерево, расщепляла его и снова замахивалась.

– Я охотно пошел бы на нее в атаку, – мечтательно произнес Мацек. Короткая косичка свисала у женщины на спину. – Есть хочется, – бормотал он. – Я бы незаметно подобрался к деревне. Стоит попытаться, ей-богу, – оживился он, собираясь встать.

– Не дури! – оборвал его Коралл.

– Меня так пронесло от этого чертова масла. Прямо живот подвело. А там сало жарят…

– Потерпишь до полудня.

Мацек пристально посмотрел на Коралла. Потом уныло отвернулся.

– Чтоб им сдохнуть… – проворчал он.

– Какая тебя муха укусила?

– За каким чертом нас оставили в этом паршивом лесу? Приказ – и точка? Тоже мне, начальник! А где он вчера был? Опоздал, крыса штабная, а потом всю облаву в кустах просидел…

От возмущения Мацек не находил себе места. Губы, оттененные мягким, светлым пушком, вздрагивали. Коралл еще никогда не видел его таким.

– Разве здесь спрячешься? – Мацек кивнул на лесок. – Мы здесь как смертники. Если бы мы за дорогой сидели… Так нет же, черт побери! Здесь нам так всыплют, что и костей не соберешь…

– Никто про эту дорогу не знал, – ответил Коралл. – А если бы и знали, то здесь все равно лучше встречать машину.

Мацек поднялся, размашисто вскинул на плечо автомат.

– Все это чепуха-а-а, – пискливо протянул он, перестав злиться. Вытянув шею, сморщив нос, он принюхался. – Копчененьким пахнет. Не могу смотреть на этот дым из трубы. – Он круто повернулся и нырнул в еловые ветки; в хвое зашуршали капли росы.

Коралл снова остался один; он опустил бинокль. Земля, не урезанная объективом, опять широко распахнулась. С пригорка, на котором сидел Коралл, его взгляд охватывал безграничную зеленую поверхность, реку, стрехи деревушки, деревья, темно-синюю стену лесов, всю даль… Темно-голубой простор, прозрачный, без единого облачка, раскинулся над ним, притягивая взор. Когда Коралл смотрел вверх, ему казалось, что он сам парит в этой голубой пустоте. Солнечный круг уже разгорелся, на востоке небо слепило глаза.

«Продержаться бы до полудня, – подумал он. – Четвертый час. Осталось еще девять», – подсчитал он по пальцам. В этом мягком свете, прояснившем пейзаж, он чувствовал себя спокойно, ничто не могло захватить его врасплох, тайна, отобранная у этого мира, была теперь в нем самом, и он смело смотрел вокруг.

Внезапно он ощутил тишину, звучавшую так чисто, словно только что погасло эхо взрыва. В этой тишине Коралл вновь обретал себя; в душе появилась какая-то сила и уверенность; ни Мацек, ни Сирота, никто не нарушил бы его душевного равновесия. Тишина была всюду. Взгляд Коралла задержался на большом сером валуне, покрытом грязно-зеленой плесенью там, где он глубоко засел в травянистой почве. Кораллу показалось, что тишина, словно пар, поднимается от этого камня, от неподвижно повисших еловых ветвей, от рогатых коряг, торчащих в черных, похожих на воронки ямах, от зелено-серо-фиолетовой земли, поросшей травой, мхом и вереском.

Вдруг тишина всколыхнулась. Прошло несколько секунд, прежде чем Коралл осознал, что это шум работающих на полном ходу моторов. Он взглянул на небо. Но гул шел по земле. Волнами, словно подступающий прилив, он приближался с восточной стороны – колонна двигалась на Радзынь. Видимо, недалеко, за деревней, проходило шоссе. Колонну заслоняли постройки, а слева и справа – зеленые холмы. Но можно было определить на слух, что колонна, растянувшись на несколько сот метров, проходила теперь мимо домов. Моторы монотонно завывали.

Деревня опять словно вымерла; женщина, рубившая дрова, исчезла со двора; проселочная дорога была пуста. Только над рекой, у ракитовых зарослей, спокойно паслось стадо; мальчик в солдатской пилотке сидел на берегу и швырял в воду камни.

Вой машин все еще сверлил воздух. «Одиннадцать… двенадцать». Коралл машинально отмечал наплывы гула; на пятнадцатом в сознании пронеслось: «Не меньше пятнадцати…» Но он был по-прежнему невозмутим; звериное чутье, тяжесть руки, висящей на перевязи, уверенность в себе, пистолет, ручкой давивший на ребра, мышцы, несмотря на усталость, чуть напрягшиеся, как перед прыжком, – он был готов к борьбе. Ничто не могло захватить его врасплох.

Рокот машин стал тише, шум моторов уплывал и растворялся вдали.

Уже двенадцать дней отряд находился в окружении. Переходы делали ночью. Топтали росистые хлеба, брели по картофельным полям, перебирались через безлюдные шоссе, вязли в подмокших лугах, дышавших кислым паром, продирались сквозь ельник, на утлых лодчонках переправлялись через черные, молчаливые реки, поблескивавшие лунным серебром. Рассвет выхватывал из темноты бледные, осунувшиеся лица. Если успевали до восхода солнца углубиться в леса, отдыхали часа два, а потом по команде отряд поднимался вновь на марш. Когда день заставал их в открытом поле, занимали ближайшие выселки: рядовой состав забирался в овин, начальство располагалось в хате, ставили часовых в тени построек. Днем спали, объедались жирным мясом, перематывали портянки на сопревших ногах и чистили оружие. Часто прислушивались к рычанию круживших поблизости моторов и улавливали одиночные выстрелы, а иногда – отголоски каких-то яростных схваток, видимо, другие группы отстреливались. В сумерках выходили во дворы и опять становились в строй.

Коралл понял, что жизнь партизанская – сплошная ходьба. Недаром крестьяне говорят: «Он ходит в партизанах». После первых дней упоения оружием и свободой, открывшей перед ним дороги, просеки и лесные поляны, он снова стал ощущать знакомое беспокойство; снова все, в чем он принимал участие, было, по его мнению, приключением, игрой в войну. Ночные походы, ненужные сборы по тревоге, беготня, пьянки на постое, боль в натруженных ногах – вот все, что он видел в этой полудетской забаве. Немцы маячили где-то на горизонте, иногда приближались; гул моторов нарастал, становясь отчетливым, многоголосым рычанием, но ни разу пути их не пересеклись, и Коралл думал, что они не пересекутся никогда. Словно существовало какое-то неписаное соглашение между немцами и командованием отряда: не будем хватать за горло друг друга… Война идет совсем в другом месте; во всяком случае, не там, где он, Коралл. У него было такое впечатление, что все эти тревоги, неожиданные марш-броски, маскировка в овинах – просто самоцель. Конечно, Коралл понимал, что он не прав, но ощущение какой-то искусственности было сильнее доводов рассудка; опять что-то выскальзывало у него из рук, он терял надежду на настоящее дело. Опять – все впустую.

Во время дневки высылали дозоры, чтобы разведать передвижения врага. Разведчики возвращались через несколько часов; от них разило самогоном. Они коротко докладывали, а потом долго делились впечатлениями, сколько они выпили, и какие девчонки в деревне. Коралла однажды назначили в такой дозор. Немцев они не видели. Мчались на линейке по песчаным проселкам, уплетали яичницу, которой потчевали их гостеприимные хозяева, потягивали самогон; потом сидели в тени на крылечке. Воздух, раскаленный солнцем, дрожал над кустами смородины и малины, над пустынной дорогой, слепящим маревом плыл над лесом. Капрал Вихрь поддразнивал хорошенькую дочку лесника. Жал ей руку, шептал на ухо. Девушка сбежала по ступенькам. Срывая ягоды, они вертелись в малиннике. Коралл смотрел на них и чувствовал себя лишним.

Вихрь был высокий, красивый, в лихо насаженной пилотке с орлом и в летнем мундире со всеми знаками отличия. Он уже второй год был в лесу, и о нем ходили рассказы, похожие на легенды. К новичкам он относился с презрением. Коралл тоже немного робел перед ним, часто думая, как хорошо подружиться с таким парнем. Но Вихрь держался на одинаковом расстоянии и от него, и от других. И теперь, в этой разведке, Кораллу не удавалось ближе сойтись с Вихрем. Напрасно Коралл старался дать понять, что он – опытный воин, а не какой-нибудь молокосос. Вихрь был любезен (эта любезность раздражала Коралла, он принимал ее за особый вид пренебрежения) и никогда не терял своей ледяной корректности.

У куста смородины Вихрь тянул девушку к себе. Дочка лесника упиралась босыми ступнями в рыхлую коричневую землю, широко расставив сильные, загорелые ноги, открытые до колен. Коралл посмотрел на нее в бинокль и, переводя его все ниже, процедил: «Вижу ноги, а между ногами – кустик…»

Вихрь выпустил руки девушки, оба повернулись к Кораллу. Коралл с удивлением заметил румянец на ее щеках и сообразил, что сказал двусмысленность. Она глядела вовсе не сердито, а немного растерянно, насмешливо и удивленно.