Максим Перепелица - Иван Стаднюк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ни о чем, – и уже на значки мои смотрит. – Для чего столько нацепил? На петуха похож…
– Чтоб знали. Человек заслуженный.
– Заслуженный? Ха! Небось половину выменял!
Ох, и язычок у Маруси. Никакой деликатности.
– Ну да, – отвечаю. – Придумаешь еще!
– Конечно! Ну, откуда у тебя значок парашютиста, например? – и ухватилась за значок; того и гляди оторвет.
– Как откуда? Отпусти.
– Ну, откуда? Ты что, прыгал?
– Прыгал, – сердито отвечаю. И как она не понимает, если я и не прыгал, то могу хоть сто раз прыгнуть! Я же все книжки о парашютистах перечитал!
– С дерева. Ясно, – засмеялась Маруся.
Если бы она не засмеялась, я бы смолчал. А тут…
– Ничего тебе не ясно! – говорю. – Вот уеду в армию, еще услышишь обо мне!
Ну, слово за слово, и пошло…
– Максим! – Маруся уже смотрит на меня волчонком. – Если ты не отучишься хвастаться, вечно брехать… то…
– Что «то»?
– То.
– Подумаешь, учительница выискалась! Я тебе почтя никогда не вру.
– А что толку? А другим? У тебя вечно язык свербит!
– А ты всегда правду говоришь? – ставлю ей вопрос ребром.
– Конечно, – отвечает.
– Конечно… Небось матери сказала, что в клуб пошла, а не на свидание с Максимом
– Эх, ты!.. Во-первых, если хочешь знать, я ей ничего не сказала, так утекла. А во-вторых – это же для тебя!..
– И я для тебя…
– Для меня? – в глазах Маруси опять насмешливые чертики запрыгали. – Зачем за тобой Мусий гнался? Говори!
– Так… – отвечаю, – разминка. Тренируется дед.
– Вот видишь, и мне врешь… Самый настоящий брехун!
Вроде пощечину мне влепила.
– Я брехун? – и вскакиваю со скамейки.
– Брехун, – спокойно отвечает Маруся.
– Брехун?
– Угу… – и еще при этом кокетливо косит на меня глаза.
– Так чего ж ты тогда со мной встречаешься?! – Мне даже чуть-чуть смешно стало. Что она ответит на такой вопрос?
– Да так, из жалости, – безразлично, не моргнув глазом бросила Маруся. – Кому ты еще такой нужен?..
Я даже взопрел.
– Ах, не нужен? – переспрашиваю.
– Не нужен, – подтверждает и еще усмехается.
– Не нужен, значит?.. А-а… а думаешь, ты мне очень нужна?.. Да я только свистну, и девчата табунами за мной побегут…
О! Попал в самую точку. Уже не улыбается Маруся. Вскочила с места, впилась в меня своими глазами-колючками и даже побледнела.
– Ну и свисти… свистун, – сказала тихо, спокойно, а букетом так залепила в лицо, что у меня, кажется, и память отшибло. Когда пришел в себя, Маруси и след простыл…
Вот тебе и последний вечер!.. Вот и простились называется… Ну, что мне делать?.. Пойду в клуб. Маруся перекипит и наверняка туда прибежит.
Осторожно шагаю по тропинке, что через огороды ведет к клубу. Осматриваюсь: как бы на деда Мусия не нарваться… В вестибюле клуба замечаю высокую худую фигуру. Это мой дружок – Степан Левада. Повернулся он ко мне и смотрит, вроде впервые увидел. Ясно, сейчас что-то спросит: у него такая привычка.
– Что, поругались с Марусей? – задает Степан вопрос и подходит ко мне.
– Да так, – неопределенно отвечаю я. – Чи ты Маруси не знаешь? Зашипела, як шкварка, и все. Сейчас прибежит.
Говорю я так Степану, а сам смотрю на людей, идущих через вестибюль в зал. Над дверью захлебывается электрический звонок – оповещает, что собрание начинается. Собрание сегодня не простое: посвящено проводам новобранцев – значит, и мне посвящено и Степану. Но мне не до собрания. Придет Маруся или не придет?
Из зала вдруг выскочила Василинка Остапенкова. Увидела Степана, обрадовалась и тут же приняла строгий вид. Глядит на него, вроде бить собирается. А Степан на меня смотрит – боится без моего разрешения уходить к Василинке.
– Ну ладно, иди, – позволяю я ему. И Степан вместе с Василинкой убегают в зал.
Вижу, вслед за ними спешит через вестибюль Иван Твердохлеб. Я за деревянную колонну, в тень отступаю. Тем более, остановился Иван – шнурок на ботинке завязывает.
Вдруг Маруся влетела в вестибюль. Я к ней. А она сердито повела глазами и отвернулась. Остановилась возле Твердохлеба и сладеньким голоском здоровается с ним:
– Здравствуй, Иванушка!
– Да ты вроде уже поприветствовала меня сегодня, – отвечает Твердохлеб.
– Что-то не помню, – говорит Маруся. – А ты чего ищешь?
– Сердце, Марусенька, потерял, – Твердохлеб выпрямляется и так, дьявол, смотрит Марусе в глаза, что у меня даже кулаки зачесались.
– Да ну? – удивляется Маруся. – Так без сердца и ходишь? – и прикладывает к его груди руку. – А где твой значок парашютиста? – спрашивает.
Тут мне приходится еще глубже в тень ховаться.
– Внук бабки Горпины стянул, – говорит Иван. – А Максим выменял у него на свисток. Ты не видела Максима?
Я думал – Маруся сейчас укажет ему в мою сторону, а она даже не повернулась. Только презрительно бросила.
– Очень нужен мне этот свистун!..
– А кто тебе нужен, Марусенька? – спрашивает Твердохлеб и берет ее за руку.
А она не отнимает руку, нет, а кокетливо поводит плечами, лукаво смотрит на Ивана и отвечает:
– Мало ли гарных хлопцев в селе?..
Все ясно… Маруся с Иваном ушла в зал, а я прикипел к месту и весь огнем горю. Неужели Маруся могла в один вечер разлюбить Максима? Не верю!
Хоть и не чувствую под собой ног, иду в зал. Народу! Как галушек в миске! Вперед не протискиваюсь, а останавливаюсь у задней скамейки, на которой уселись рядом Маруся и Твердохлеб. Стараюсь прислушаться, что говорит с трибуны наш голова колхоза. Но слова его, точно горох от стенки, отскакивают от меня. Вижу, за столом президиума и мой батько, Кондрат Филиппович, сидит. Сидит и грозно в оркестровую яму, где расселись музыканты, смотрит. Он же у меня на скрипке играет и сельским струнным оркестром руководит.
– …Мы провожаем на службу в родную Советскую Армию наших лучших хлопцев!.. – дошли, наконец, до меня слова головы колхоза.
Вот это правильно. Но Маруся разве поймет? Даже не смотрит в мою сторону.
И вдруг по залу точно ветер прокатился. Голова колхоза на трибуне умолк. Все почему-то поворачиваются, смотрят на входную дверь. Поворачиваю голову и я… Ой, горе мое! Увидел я тетку Явдоху и ее сына Володьку. Полные корзины цветов несут в клуб. Это же для «артистов», о которых я наврал Явдохе, когда она меня в цветнике поймала!..
Что за день сегодня? Разве один человек сразу столько бед вынесет?
А народ переговаривается между собой:
– Вот тебе и Явдоха!..
– Это что? Новобранцам притащила?..
– А говорили – за грош повесится!
– Всем девчатам нос утерла!..
Кто-то захлопал в ладоши. Начал аплодировать и голова на трибуне. И весь зал точно с ума сошел: такие рукоплескания, аж окна звенят. Потом батька мой из-за стола президиума махнул рукой оркестру и грянул туш.
Явдоха и Володька пробираются к сцене, а я проталкиваюсь в обратную сторону. У выхода останавливаюсь. Что же будет дальше?
Вижу, Явдоха уже подает корзины голове колхоза и сама взбирается на сцену.
– Вот это по-нашему! – радостно говорит ей голова.
– А как же?! Мы порядок знаем, – отвечает Явдоха и, поставив корзины на стулья, усаживается за столом президиума.
Замолк, наконец, оркестр, и голова опять вышел на трибуну.
– Завтра уезжает от нас в пехоту, – продолжает он речь, – комсомолец Степан Левада!..
Люди опять начинают хлопать в ладоши, оркестр играет туш, а Степан, вижу, сидит рядом с Василинкой и не знает, что делать. Неловко ему, чудаку. Его со всех сторон толкают, заставляют подняться.
– Сюда! Сюда, Степан! – зовет голова и берет у Явдохи букет цветов.
Василинка толкнула Степана под ребра, и он поплелся к сцене.
«Что же будет делать Явдоха? – думаю себе. – Неужели сознательности у нее ни на грош?»
Вижу, шепчет она что-то на ухо голове.
– Какие артисты? – отвечает тот во весь голос. – Конечно, для хлопцев!
– Так побольше давай, чтоб не осталось! – говорит Явдоха и, сложив из двух букетов один, тоже подает Степану цветы.
Голова улыбается, аплодирует Явдохе. Небось сам удивляется, что такой отсталый элемент вдруг в сознание пришел. Аплодируют и в зале. А Явдоха важно раскланивается во все стороны и новую охапку цветов готовит. Это – для Трофима Яковенко, которого выкликал голова после Степана. Тут, вижу, Явдоха снова что-то шепчет ему на ухо. Председатель пожимает плечами и говорит:
– Зачем же их считать? – и на цветы указывает.
– И то правда, – соглашается Явдоха.
Дальше председатель объявляет:
– В пехоту идет комсомолец Максим Перепелица!.. Я, чтоб подальше от греха, выскальзываю в вестибюль и останавливаюсь у двери, прислушиваюсь. Аплодисменты не сказал бы чтоб сильные. А оркестр играет туш ничего, – видать, батька мой постарался.