Жена Денниса Хаггарти - Уильям Теккерей

Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня, когда я наблюдал лицо бедняги Хаггарти, внимавшего завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на него было на редкость забавно). Основа, которого щекочут феи, не испытывал бы большего блаженства, чем Деннис. Пение казалось ему божественным; но у него была еще одна причина наслаждаться, заключавшаяся в том, что его жену собственное пение приводило в хорошее расположение духа, к тому же она не стала бы петь, если бы у нее было дурное настроение. Деннис весьма недвусмысленно намекнул мне на это во время десятиминутного отсутствия жены, удалившейся в "будуар"; поэтому после каждого номера мы кричали "браво!" и рукоплескали как сумасшедшие.

Таковы были мои первые наблюдения над жизнью врача Дионисиуса Хаггарти и его жены; а встретился я с ним, по-видимому, в счастливую для него минуту, ибо впоследствии бедняга Деннис не раз вспоминал очаровательный вечер в Кингстауне и, очевидно, по сей день считает, что его друг был восхищен оказанным ему приемом. Его доход складывался из тысячи фунтов пенсии, да около сотни в год оставил ему отец, и его жене причиталось от матери шестьдесят фунтов в год, которые, как вы сами понимаете, миссис Гам ей не выплачивала. Медицинской практики у него не было, ибо он всецело посвятил себя уходу за Джемаймой и детьми, которых ему приходилось купать, выносить на руках, вывозить или выводить гулять, как мы это видели, и которые были лишены няни, так как их бедную слепую мамочку нельзя было оставлять одну. Миссис Хаггарти, в качестве больной, имела обыкновение до часу лежать в постели, так что первый и второй завтрак ей приносили в спальню. Пятую часть своего годового дохода Хаггарти затрачивал на то, чтобы его супругу катали в кресле на колесах, рядом с которым он ежедневно вышагивал определенное число часов. Затем подавали обед, и какой-нибудь доморощенный проповедник, каких очень много в Ирландии и к которому миссис Хаггарти питала глубочайшее уважение, восхвалял ее как образец добродетели и благочестия и сверх меры восхищался смирением, с каким она переносит свои страдания.

Что ж, у каждого свой вкус. Мне-то не кажется, что страдающей стороной в семье Хаггарти была она.

- Вы и представить себе не можете, при каких романтических и трогательных обстоятельствах я женился на Джемайме, - поведал мне Деннис впоследствии в разговоре на увлекательную тему его женитьбы. - Вы знаете, какое глубокое впечатление произвела на меня эта прелестная девушка в Уидоне; ведь с того самого дня, как я впервые ее увидел и услышал ее очаровательный романс "Черноокая дева Аравии", я почувствовал и в тот же вечер сказал об этом нашему Турнике, что для меня черноокая дева. Аравии это она, и не то чтобы она родилась в Аравии, на самом деле она из Шропшира. Как бы то ни было, я почувствовал, что встретил женщину, посланную мне судьбой на горе и на радость. Вы ведь знаете, что в Кенилворте я сделал ей предложение, получил отказ и чуть было не застрелился, - нет, вы этого не знаете, я никому не говорил об этом, но должен вам сознаться, что был весьма близок к самоубийству, и какое счастье, что я не застрелился, - поверите ли - бедняжка с самого начала была в меня влюблена не меньше, чем я в нее.

- Неужели? - полюбопытствовал я, вспомнив, что любовь мисс Гам (если она в самом деле была влюблена) в ту пору выражалась до чрезвычайности странным образом; впрочем, как известно, чем сильнее женщина любит, тем она искуснее скрывает свое чувство.

- Да, по уши влюблена в беднягу Денниса, - продолжал сей достойный малый, - кто бы мог подумать! Но я знаю об этом из самого достоверного источника, от ее родной матери, с которой я отнюдь не в дружбе, но это она все же мне сообщила, и я расскажу вам, когда и при каких обстоятельствах.

После Уидона мы три года простояли в Корке, и все случилось в последний год нашего пребывания на родине, - какое счастье, что моя любимая успела высказаться вовремя, а иначе, что было бы с нами теперь! Так вот однажды, возвращаясь с учений, я увидел у открытого окна женщину, одетую в глубокий траур, сидевшую возле другой, которая показалась мне нездоровой, и первая женщина вдруг вскрикнула: "Господи, боже мой! Да ведь это же мистер Хаггарти из сто двадцатого!"

- Уверен, что узнаю этот голос, - говорю я Уискертону.

- Благодари бога, что тебе не довелось узнать его поближе, - отзывается он, - ведь это "леди Шум и Гам". Готов поручиться, что она опять охотится за мужем для своей дочки. В прошлом году ездила в Бат, в позапрошлом в Челтнем, где, право слово, каждая собака ее знала!

- Я попросил бы вас воздержаться от непочтительных замечаний о мисс Джемайме Гам, - сказал я Уискертону, - она принадлежит к одной из знатнейших ирландских фамилий, и, помимо того, каждое неуважительное слово о девушке, к которой я когда-то сватался, я сочту личным для себя оскорблением - поняли?

- Так что ж, женись на ней, если тебе так хочется, - говорит Уискертон в раздражении, - женись - и так тебе и надо!

Жениться на ней! От одной этой мысли голова у меня пошла кругом, и, будучи по натуре горячим, я вовсе обезумел.

Смею вас заверить, что в тот же день я снова поднялся на холм по дороге к плацу, и сердце мое бешено коло^ тилось в груди. Я подошел к дому, где жила вдова. Как и этот дом, он назывался "Новый Молойвиль". Где бы она ни селилась на полгода, она каждое свое жилище называет "Новый Молойвиль"; так было в Мэллоу и в Бан-доне, в Слиго, в Каслборо, Фермое, в Дрогеде и бог весть где еще; жалюзи были, однако, спущены, и хоть мне показалось, что я за ними кого-то вижу, ни одна душа не обратила внимания на беднягу Денниса Хаггарти; я пробегал взад и вперед все обеденное время в надежде взглянуть на Джемайму, и все напрасно. На следующий день я снова зашагал на плац; смею вас заверить, я был влюблен по уши. Со мною такого еще не случалось, и я знал, что уж если полюбил, то на веки вечные.

Не стану рассказывать вам, как долго меня манежили, - когда же мне наконец удалось попасть в дом (благодаря молодому Каслрею Молою, вы его, должно быть, помните по Лемингтону, в Корк он приехал на регату, обедал с нами в офицерском собрании и чрезвычайно ко мне благоволил), так вот, когда я попал в дом, я приступил прямо к делу; сердце мое было переполнено, и я не мог с собою совладать.

- Ах, Фиц, никогда не забуду я того дня и минуты, когда меня ввели в гостиную! (Деннис изъяснялся на ярко выраженном ирландском - как всегда, когда волновался, однако хоть англичанин и способен уловить и повторить по памяти несколько слов, для него почти невозможно вести разговор на этом языке, так что я почел за лучшее отказаться от попытки подражать Деннису.) Увидев матушку Гам, - продолжал он, - я окончательно потерял власть над собой; я повалился на колени, сэр, словно подстреленный пулей. - "Сударыня, - говорю я, - я умру, если вы не отдадите мне Джемайму".

- Силы небесные! - восклицает она. - Вы застигли меня врасплох, мистер Хаггарти! Каслрей, дорогой мой племянник, не лучше ли тебе удалиться! - И он ушел, закурив сигару, а я так и остался на коленях.

- Встаньте, мистер Хаггарти, - говорит вдова, - я не стану отрицать, что ваше постоянство в любви к моей дочери чрезвычайно трогательно, хоть ваше сегодняшнее обращение ко мне - полная для меня неожиданность. Не стану отрицать, что Джемайма, возможно, питает к вам такое же чувство, как и вы к ней; но, как я уже сказала, я никогда не решусь выдать дочь за католика.

- Я такой же протестант, как и вы, сударыня, - говорю я. - За моей матушкой дали солидное приданое, и нас, детей, воспитали в ее вере.

- Это совершенно меняет дело, - откликается она, закатывая глаза. - Я никогда не пошла бы против совести и не допустила брака своего единственного дитяти с папистом! Я бы посовестилась привезти его в Молойвиль! Однако теперь, когда это препятствие устранено, я не считаю себя вправе разлучать любящие сердца. Мне приходится жертвовать собой, как всегда жертвовала в интересах моей дорогой девочки. Вы увидите ее, бедняжку, мою ненаглядную, кроткую страдалицу, и узнаете свою судьбу из ее собственных уст.

- Страдалицу, сударыня? - говорю я. - Разве мисс Гам была больна?

- Как, неужто вы не слышали! - восклицает вдова. - Неужели вы не слышали о страшной болезни, которая едва не унесла от меня Джемайму? Да, мистер Хаггарти, девять недель я бодрствовала возле ее постели, не смыкая глаз, девять недель она была между жизнью и смертью, и я за это время переплатила доктору восемьдесят три гинеи. Она выздоровела, но от ее прежней красоты ничего не осталось. Страдания, а также иное разочарование - но этого мы сейчас не будем касаться - сломили ее. Однако я покину вас и подготовлю мою дорогую девочку к этому удивительному, этому неожиданному визиту.

Не стану вам рассказывать, что произошло между мною и Джемаймой, когда меня ввели в затемненную комнату, где она сидела, бедная страдалица! Не буду описывать, с каким трепетом восторга я схватил (найдя на ощупь) ее бедную исхудалую руку. Она не отняла у меня руки; я вышел из комнаты женихом, сэр; теперь-то мне представилась возможность доказать Джемайме, что я всегда горячо ее любил, ибо три года назад я составил завещание в ее пользу; в тот вечер, когда мне отказали, как я уже вам говорил, я хотел лишить себя жизни, но если бы я застрелился, могли признать, что я это сделал, будучи non compos {В невменяемом состоянии (лат.).}, и мой брат Мик стал бы оспаривать мою последнюю волю, вот я и решил не лишать себя жизни, - чтобы она унаследовала от меня после моей естественной смерти. Тогда у меня была всего лишь тысяча фунтов, еще две оставил мне отец! Будьте уверены, я завещал ей все мое состояние до последнего шиллинга, и после женитьбы все перевел на ее имя, а поженились мы вскорости. Мне дозволили взглянуть на лицо бедняжки спустя некоторое время, и тут только я понял, как ужасно она пострадала от болезни. Вообразите, мой друг, какую муку я испытал, когда увидел, что осталось от былой ее красоты!