Киномания - Теодор Рошак

И разве нет какой-то дьявольской иронии в том, что эти французские и итальянские сирены призвали меня к серьезному изучению кино? В моих воспоминаниях они — Джина Лоллобриджида, Симона Синьоре, Мартин Кароль{26} — обещают праздник любви, жизнь, бьющую ключом. Но от них я узнал, что зов плоти — это только начало более мрачного приключения; я не подозревал, что за ними лежит подземный лабиринт, который ведет все ниже и ниже, в мир Макса Касла. Там, среди старых ересей и забытых божеств, я со временем узна́ю, что и жизнь и любовь могут быть приманками в роковой ловушке.

И все же я должен быть им благодарен — опасное желание, разбуженное во мне этими мимолетными мгновениями киноискушений, стало первым и еще невнятным признаком наступающей зрелости. С их помощью я узнавал разницу между сексуальным и чувственным. Ведь секс — это не что иное, как внезапно проснувшийся аппетит, он прорезается под воздействием гормонов, которые производит юный организм, и не имеет ни формы, ни пристрастий. Он владеет нами, как и всеми бесхитростными животными, у которых течке сопутствует совокупление. Но вот чувственность (грубый инстинкт, преображенный искусством в нечто интеллектуальное, в не способную наскучить забаву) — это совсем другое дело, это уже вещь для взрослых людей. Она идеализирует тело, делая из него символ бестелесности.

Платон, как считают некоторые ученые, имел в виду что-то вроде кино, когда приводил свою знаменитую аллегорию с пещерой. Он представлял себе, что погруженные в темноту зрители — а это весь злополучный род человеческий — пребывают в наваждении, наблюдая за шествием теней по стене пещеры. Но я думаю, что великий старик ошибался. Или скажем иначе: из своей седой древности он не мог предвидеть, что кинообманы, сотворенные умелыми руками, могут стать предметом неподдельного восхищения, превратиться в ослепительные образы непреходящего блаженства. Чем и стали эти экранные дивы (во всяком случае, для меня): обольстительными существами, сотворенными из света, неизменными, вечными, неподверженными тлену. Снова и снова закрываю я глаза (в поисках утешения или вдохновения), чтобы увидеть их в прежнем блеске, погрузиться в воспоминания о том, что для меня реальнее собственного опыта.

Среди моих воспоминаний, относящихся к тем далеким годам юношеских грез, есть одно сильное и яркое. Оно возвращается ко мне в виде чуть размытого светового квадрата, я вижу себя — потрясенный и возбужденный я сижу в темноте и вкушаю наслаждение. Насколько мне помнилось, это был эпизод из ренуаровской «Une Partie de Campagne»[2] {27}. Но потом, несколько лет спустя, я обнаружил, что ошибался. Пересмотрел фильм — такой сцены в нем не оказалось. Я обратился за помощью к друзьям и коллегам. «Ты не помнишь фильма, в котором?..»

Никто ничего не помнил.

Откуда же взялась эта сцена? Может, это своего рода галлюцинация? Возможно, это и так — некая мозаика всех наивно-романтических образов, которые остались у меня от тех лет, воспоминание об истории любви, которой я никогда не видел, и в то же время обо всех любовных историях, о которых я когда-то хотел узнать через кино. Чувственная девушка-крестьянка ждет на опушке леса своего любовника. Она снимает одежду и заходит в ласковую воду реки, делая это так же естественно, как дышит. Камера как бы мимоходом снимает ее тело — пухлые, округлые формы, не идеальные, но здоровые, как свежее молоко. На ее коже блестки идиллического лета. Она закидывает руки назад, чтобы связать узелком свои непослушные волосы. Видны мягкие очертания ее груди. Она лениво вытягивается на сверкающей воде… плывет в лучах солнца.

Глава 2

Эротическое образование

И вот на память мне приходит Клер, которая облекла плотью мои вуайеристские фантазии, а попутно научила меня искусству кино.

А на Клер я обратил внимание благодаря моему увлечению иностранными фильмами. Нет сомнений — только так она и могла привлечь мой блудливый мальчишеский глаз, потому что сама была далека от стандартов женской красоты Америки конца пятидесятых, эпохи причесок «паж» и высоких бюстгальтеров. Невзрачная и рябоватая, она тем не менее презирала всякую косметику и решительно прятала лицо за тяжелыми роговыми очками. Ее волосы, мышино-каштановые и похожие на проволоку, были убраны назад и завязаны в тугой пучок. Она неизменно одевалась с монашеским аскетизмом: мешковатый черный кардиган, длинная черная юбка, черные чулки, черные туфли без каблука, иногда вместо кардигана она надевала мешковатый свитер с шеей-лодочкой; он сползал то на одно, то на другое плечо, но ни там, ни там не было заметно бретелек от бюстгальтера. Короче говоря, что ни возьми, Клер являла собой фигуру в сексуальном плане для меня как бы и не существовавшую. А потом, она была старухой — ей уже перевалило за тридцать.

В первое время, заходя в «Классик», я почти не делал различий между бесцветной Клер и мебелью в зале. Она для меня была просто неулыбчивой, неприветливой женщиной, которая продавала билеты у входа, разливала эспрессо, а потом во время сеанса мрачно стояла сзади, сложив руки на груди и покуривая в нарушение правил сигарету под единственным заезженным вентилятором. В лучшем случае ее присутствие вызывало у меня беспокойство. Разговаривала Клер холодно и неприветливо, словно нас, клиентов, приходилось терпеть только по необходимости — ради кинотеатра.

В то время я водил дружбу с неким Джефом Рубеном — прожженным киноманом. Джеф с пеленок был связан с миром кино. Его родители и бесчисленные дядюшки и тетушки подвизались на всех студиях в качестве бог знает кого, но меня тем не менее и это приводило в священный трепет. Он стал моим постоянным спутником в «Классик». Хотя, с другой стороны, избежать его компании не было никакой возможности, ведь приходил он каждый вечер, а с ним Айрин, окончившая курс по киноведению; она была старше его на три года, а меня — на пять. В то время Джеф и Айрин жили вместе, снимая квартиру в городе. Для меня они были образцом богемного вызова обществу; кроме того, из-за этой парочки секс и кино еще крепче спаялись в моем воспаленном воображении. Айрин, может, и не отличалась красотой (она была полновата, а ее зубы прискорбным образом торчали во все стороны), но я с ума сходил, настолько мне хотелось обзавестись такой вот девицей, которая училась в Париже, говорила по-французски и посещала Синематеку{28}. Мои тайные вожделения не прошли мимо проницательного взгляда Джефа, и он — со всей душевной щедростью — сказал, что готов разделить со мной Айрин.

Я был поражен его предложением. А еще больше — бесстыдной, даже кокетливой легкостью, с какой на него согласилась сама Айрин. Тогда я даже не подозревал, что у таких вещей есть название. Но незадолго до того я узнал о чем-то похожем. Откуда? Да опять же из же кино, конечно. Анна Маньяни в «Золотой карете»{29} играет искательницу приключений, которая спит подряд со всеми, и не под влиянием желания или эмоций, а всего лишь из каприза и минутной прихоти. Но вот за столом напротив меня восседала живая женщина, готовая сделать то же самое. Да у меня от одной только мысли такого рода голова пошла бы кругом. Но потом, насколько мне помнится, меня стали одолевать сомнения: а что, если одной идеи окажется недостаточно? А если что-нибудь вдруг пойдет не так? А если Айрин решит, что Джеф привлекательнее? А если Айрин не сможет удовлетворить двух мужчин? А если я не смогу удовлетворить одну женщину? А если возникнут непреодолимые трудности и мы не сможем поделить ванну или спальню? И вообще, как все это получится? Но хуже всего, что если это окажется… ну, ничем особенным? Тогда мои великие сексуальные фантазии рассыплются в прах. Кое-что, начинал думать я, так навсегда и должно оставаться только в воображении.

Но мы не остановились на разговорах и попробовали… вернее перешли к процессу опробования. Я время от времени проводил уикенд в их квартире, а иногда попадал на ночь в постель Айрин. Как я и подозревал, при близком знакомстве Айрин оказалась довольно сисястой-попастой, на мой вкус подчеркнуто женственной. А с другой стороны, разве нельзя было сказать то же и о самой Анне Маньяни? Но когда ей дали шанс, она в каждой роли выставляла то, что хотели видеть в ней мужчины. Я попытался думать об Айрин в этом смысле, и в общем небезуспешно, по крайней мере при выключенном свете, в особенности когда я обнаружил, как это щекочет, когда ты слышишь в темноте рядом с тобой женский шепот — непонятные французские ласкательные словечки. Но не только это служило оправданием для Айрин в роли любовницы. Она была вполне практичной молодой женщиной, немало путешествовала, вращалась в кругах блестящих интеллектуалов, ей было что рассказать. Однажды в кинотеатре она сидела позади Сартра. Шла комедия Джерри Льюиса.{30}