В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу - Кнут Гамсун

За одним из столов сидит небольшое общество; по-видимому, это семья, состоящая из отца, матери, двух сыновей и дочери. У молодой девушки тёмные глаза, непроницаемые и глубокие, — это целый мир. Руки у неё большие, с длинными пальцами. Я сижу и смотрю на неё и стараюсь подыскать слово, которое могло бы охарактеризовать всю её внешность и её манеры: это нежность. Сидит ли она тихо, или наклоняется в сторону, или смотрит на кого-нибудь — на всём лежит отпечаток нежности. Взгляд у неё добрый и доверчивый, как у молодой ожеребившейся кобылы. Я читал где-то, что у славян выдающиеся скулы, и у этих были такие скулы, это придавало их лицам сходство с лошадьми. Но смотреть на них было очень занятно. Наконец глава семьи расплатился, и они ушли.

Я продолжаю сидеть за столом, уставленным блюдами, и слуга ничего не убирает. И это очень хорошо: если бы мне вздумалось в конце концов всё-таки съесть кусок мяса, то всё было к моим услугам. И действительно, я начинаю поглядывать на кушанье. Кто решил, что табак и кофе не хороши в середине обеда? Как бы то ни было, но в данном случае я распоряжаюсь по своему собственному усмотрению. И я с аппетитом ем жаркое.

Я сижу здесь и чувствую себя, как дома, то есть далеко от дома и следовательно в своей тарелке. Я нахожу, что это самый уютный ресторан, какой мне когда-либо приходилось посещать. И вдруг ни с того ни с сего я встаю, иду к иконе, кланяюсь и крещусь, как это делали другие. Ни слуги ни посетители не обращают ни малейшего внимания на это, и я не чувствую никакой неловкости и возвращаюсь на своё место. Меня всего заполняет чувство радости при мысли о том, что я нахожусь в этой великой стране, о которой я так много читал, и это чувство выражается в какой-то внутренней необузданности, которую я в это мгновение не стараюсь даже сдерживать. Я начинаю напевать, вовсе не желая кому-нибудь сделать неприятности этим, а просто потому, что это доставляет удовольствие мне самому. Между прочим, я замечаю, что масло трогали пальцами, так как на нём два ясных отпечатка. «Что же из этого? — думаю я, — то ли ещё будет на Кавказе — ведь с маслом надо обращаться очень осторожно». Я пользуюсь удобным случаем и несколько раз тыкаю в масло вилкой и сглаживаю следы пальцев. Но тут я ловлю себя на том, что психологически неправильно поддаваться своему настроению, и я начинаю сдерживать себя.

Я мог бы просидеть в ресторане очень долго, но ко мне подходит немец и спугивает меня. Ему понадобилось пройти в сад в одно загороженное место, и по дороге туда он заговорил со мною и предложил мне свою помощь, если я ещё в чём-нибудь нуждаюсь. Он чрезвычайно любезен, и я крайне обязан этому человеку; но он как-то принижает меня и сравнивает с землёй. Как только он отходит от меня, я сейчас же расплачиваюсь и произношу одно слово, которому выучился ещё в Финляндии: «извозчик». И слуга приводит его превосходительству извозчика.

Извозчику я говорю: «Вокзал». Но оказывается, что в Москве пять железнодорожных станций, и извозчик спрашивает меня: «Который?». Я делаю вид, будто припоминаю что-то. Так как это продолжается довольно долго, то извозчик начинает отгадывать, называя различные вокзалы, и когда он доходит до Рязанского, то я останавливаю его и даю ему понять, что туда-то мне и надо. И извозчик везёт меня туда и по дороге крестится на все церкви и на все иконы, которые висят в воротах.

У меня было смутное представление о том, что мне действительно надо на Рязанский вокзал, и оказалось, что я был прав. Когда я наконец очутился там, то я без особого труда нашёл дорогу в свою гостиницу.

III

Ехать в этот день было уже слишком поздно, и мы уехали на следующий день. Ах, если бы мне когда-нибудь ещё раз довелось увидеть Москву!

На вокзале, к величайшему нашему изумлению, мы снова встретились с дамой, у которой было такое множество колец на пальцах. Она ехала с тем же поездом. Эта странная встреча в конце концов получила некоторое объяснение б глубине земли донских казаков. Молодой гвардеец также едет с нами, он сел в одном купе вместе с дамой, они разговаривают и смотрят друг на друга влюблёнными глазами. У него на груди георгиевский крест. Я обращаю внимание на то, что на его золотом портсигаре герб и корона. Я никак не могу понять, почему эти два человека стали неразлучными, у них есть даже собственное маленькое купе, куда никто не входит. Это, наверное, муж и жена, новобрачные, которые ненадолго останавливались в Москве, чтобы повеселиться. Но на вокзале в Петербурге они, по-видимому, не знали друг друга. И прислуга их как будто ничего не имела общего друг с другом.

Мы проезжаем мимо дачной местности под Москвой. Дач очень много, все в скучном швейцарском стиле. Но через три часа езды от Москвы мы несёмся уже по обширным полям ржи и пшеницы, по чернозёмной полосе России.

Начались осенние полевые работы. Здесь пашут гуськом, две или три лошади идут друг за другом, таща за собою маленькие деревянные сохи, за ними следует лошадь с бороной. Я вспомнил, как мы пахали в Америке в необозримых прериях в долине Красной реки10 в десять плугов целыми днями и неделями. И мы сидели на плуге, как в кресле, под плугом были колёса, а мы сидели себе, пахали и распевали.

Там и сям на обширной равнине копошатся люди, они обрабатывают землю, — видны и женщины и мужчины. На женщинах красные кофты, а мужчины в белых и суровых домотанных рубахах, на некоторых тулупы. Вдоль всей дороги попадаются деревни с избушками, крытыми соломой.

Благодаря нашим спутникам, семье инженера, в купе стало известно, что мы с женой едем на Кавказ и не знаем языка, — инженер направляется как раз в Дербент, а оттуда переедет в Баку на пароходе по Каспийскому морю, тогда как мы перевалим через горы в Тифлис и затем отправимся дальше. В то время, как кондуктор прорезает наши билеты, возле нас стоит офицер, который слышит, что мы едем во Владикавказ: он уходит и приводит с собою другого офицера, который заговаривает со мной и изъявляет свою готовность помочь нам при перевале через горы. Он говорит, что ему надо туда же, он только сначала заедет в Пятигорск, город с серными источниками, купаньями и великосветским обществом. Там он останется не более недели, а мы в это время можем подождать его во Владикавказе. Я благодарю офицера. Он — толстый, пожилой мужчина, со странными манерами щёголя; он говорит на многих языках громко и смело, но с ошибками. Лицо у него неприятное, еврейское.

Инженер, который всё умеет делать и знает все порядки в этой стране, предлагает дать взятку кондуктору рубля в два, чтобы получить отдельное купе. Мы дали кондуктору взятку, и нас перевели в отдельное купе. Потом инженеру пришло в голову, что нам надо сунуть ему ещё немножко денег, чтобы он взял у нас билеты. Иначе нас будут беспокоить ночью при каждой смене кондукторов. И мы снова дали ему маленькую взятку, соответствовавшую нашим средствам. Всё было устроено в одну минуту. Система взяток весьма практична и удобна! Вы останавливаете одного из кондукторов во время его поспешного служебного обхода по поезду и роняете слово относительно отдельного купе. Это слово принимается как следует, кондуктор уходит, но через несколько минут он возвращается, и оказывается, что он уже приготовил для вас купе. Он сам забирает большую часть вашего багажа и идёт впереди, а вы с вашими спутниками идёте за ним гуськом и вскоре приходите в маленькую комнатку, которая поступает в ваше полное распоряжение. Так всё произошло с нами. После всего этого мы просто суём в руку кондуктора наши два рубля. Все мы смотрим на него, и он смотрит на нас и благодарит, и обе стороны совершенно довольны. Конечно, после приходится ещё вступать в маленькую сделку и с другими кондукторами, но им можно уже без всякой церемонии предлагать гораздо более скромную взятку, так, пустяк какой-нибудь в виде дружеского подарка.

Надвигается ночь, становится всё темнее и темнее. Купе освещается двумя стеариновыми свечами в стеклянных фонарях, но свет этот слишком скудный, и нам ничего не остаётся, как лечь спать.

Время от времени я слышу сквозь сон свистки локомотива. Эти свистки не похожи на свистки обыкновенных локомотивов в других странах света, — они скорее напоминают пароходные свистки. Здесь, среди необозримых русских равнин, поезд — единственное судно.

Ночью я просыпаюсь от духоты в купе. Я встаю и пытаюсь открыть вентилятор в потолке, но не могу достать до него. Тогда я падаю на диван и снова засыпаю.

Ясное утро, воскресенье, шесть часов. Мы стоим на станции в городе Воронеже. Здесь родился Алексей Васильевич Кольцов, здесь он бродил по полям и писал. Говорят, будто он так и не выучился писать грамотно на своём языке, но это не помешало ему сделаться поэтом, и шестнадцати лет от роду он написал уже целый томик стихов. Его отец, простой скотопромышленник, не мог иметь крепостных, но у него были средства для этого, и он брал их в залог. И вот среди них была Дуняша, молодая девушка, которую полюбил поэт Кольцов и которая отвечала ему взаимностью. Он ей посвятил прекрасные стихи. Он ходил по лугам и пас отцовский скот, там он написал множество пламенных стихов, проникнутых глубокой тоской. Но однажды отец послал его за покупкой скота в деревню и, пользуясь отсутствием сына, он продал Дуняшу одному помещику, который жил где-то далеко на Дону. Когда молодой Кольцов вернулся домой и узнал об этом, то он смертельно заболел. Однако он выздоровел, но Дуняши никогда не забывал, и после этого стал писать стихи лучше, чем когда-либо раньше. Потом его «открыл» дворянин Станкевич11, который помог ему приехать в Москву и Петербург. Но тут он испортился, сделался пьяницей и сошёл в могилу тридцати четырёх лет от роду12.