Доктрина шока - Кляйн Наоми

Углубляясь в историю в попытке понять, каким образом подобная модель рынка распространилась по земному шару, я обнаружила, что идея использовать кризисы и бедствия была присуща школе Милтона Фридмана с самого начала – эта фундаменталистская версия капитализма всегда нуждается в катастрофе, чтобы двигаться вперед. Очевидно, эти «благоприятные» кризисы становились все масштабнее и вызывали более сильный шок, но то, что произошло в Ираке и Новом Орлеане, не было новым изобретением эпохи после 11 сентября. Скорее, эти откровенные эксперименты по использованию кризисов стали кульминацией трех десятилетий жесткого следования доктрине шока.

Если смотреть сквозь призму этой доктрины, последние 35 лет не похожи на другие годы. Самые вопиющие нарушения прав человека в этот период, которые представляются садизмом антидемократических режимов, были на деле либо совершены с сознательной целью запугать общество, либо активно использовались, чтобы подготовить почву для проведения радикальных «реформ» в пользу свободного рынка. Во время правления хунты в Аргентине в 70-е годы прошлого века «пропало» 30 тысяч человек, многие из которых были левыми активистами, и это было необходимо для реализации политики чикагской школы; сходным образом террор способствовал проведению экономических преобразований в Чили. Подобную роль сыграл шок от бойни на площади Тяньаньмэнь в Китае в 1989 году и последовавшего ареста десятков тысяч людей; это позволило Коммунистической партии превратить бо́льшую часть страны в огромную экспортную зону, где работники были слишком запуганы, чтобы заявлять о своих правах. В России в 1993 году решение Бориса Ельцина послать танки и открыть огонь по зданию парламента связало руки деятелям оппозиции, позволило провести приватизацию по сниженным ценам и породило печально известных русских олигархов.

Подобную службу для Маргарет Тэтчер в Великобритании сослужила война на Фолклендских островах в 1982 году: беспорядки и энтузиазм националистов после войны позволили ей использовать грубую силу для подавления забастовки шахтеров и осуществить безумную программу приватизации – впервые в истории западной демократии. Нападение НАТО на Белград в 1999 году создало условия для стремительной приватизации в бывшей Югославии – эта цель была намечена еще до начала военных действий. Разумеется, экономика не стала единственной причиной этих войн, но в каждом случае значительный шок для общества использовали как подготовку для проведения экономической шоковой терапии.

Травматические события, которые «облегчали» достижение цели, не всегда носили характер ярких бедствий. В 80-е годы в Латинской Америке и Африке долговой кризис заставил страны выбирать «приватизацию или смерть», как выразился один из бывших работников МВФ[22]. Запутавшиеся в хаосе гиперинфляции и неспособные сказать «нет» тем, кто предлагал иностранные займы, правительства согласились на «шоковую терапию» в надежде, что оно спасет их от худшего бедствия. Финансовый кризис 1997–1998 годов, по своей опустошительности почти сопоставимый с Великой депрессией, заставил присмиреть так называемых «азиатских тигров», так что им пришлось открыть свои рынки и устроить, как писал журнал The New York Times Magazine, «величайшую в мире распродажу по случаю выхода из бизнеса»[23]. Во многих из этих стран существовала демократия, но радикальное введение свободного рынка проводилось там недемократическим путем. Напротив, как это понимал Фридман, атмосфера масштабного кризиса была необходимой предпосылкой для того, чтобы преодолеть сделанный избирателями выбор и передать страну в руки экономических «технократов».

Разумеется, в некоторых случаях принятие политики свободного рынка происходило демократическим путем: политики заявляли о своей жесткой программе и побеждали на выборах; прекрасный пример такого хода событий – США под управлением Рональда Рейгана, а из свежих примеров – победа Николя Саркози во Франции. Однако в подобных случаях приверженцы свободного рынка наталкивались на сопротивление общества и им приходилось пересматривать свои радикальные планы и соглашаться на постепенные реформы, а не на тотальные перемены. И эта закономерность объяснима: дело в том, что экономическая модель Фридмана может лишь частично применяться в условиях демократии, но для ее подлинной реализации необходим авторитаризм. Чтобы проводить шоковую терапию в экономике – как это было в Чили в 70-е годы, в Китае в конце 80-х, в России в 90-е и в США после 11 сентября 2001 года, – обществу необходимо пережить тяжелую травму, которая или приостанавливает функционирование демократии, или полностью ее блокирует. Этот идеологический крестовый поход берет начало от авторитарных режимов в Южной Америке, а на самых значительных недавно покоренных территориях – в России и Китае – он до сего дня весьма комфортабельно сосуществует рядом с тираническим правлением, принося хорошие доходы.

Шоковая терапия возвращается на свою родину

Движение чикагской школы Фридмана с 70-х годов завоевывало территории по всему миру, но до недавнего времени эта идеология не применялась в полном объеме в стране, где она зародилась. Конечно, Рейган проложил для нее путь, тем не менее США сохранили систему пособий по безработице и социального обеспечения, а также государственные школы, поскольку родители, по словам Фридмана, сохраняли «иррациональную привязанность к социалистической системе»[24].

Когда в 1995 году республиканцы получили контроль над Конгрессом, Дэвид Фрам, переселившийся в Америку из Канады, будущий спичрайтер Джорджа Буша, принадлежал к так называемым неоконсерваторам, которые призывали к экономической революции США в стиле шоковой терапии. «Вот как, думаю, это надо делать. Вместо того чтобы сокращать расходы по частям – немного тут, немного там, – я бы предложил нечто иное: в один определенный день этим летом мы приостанавливаем выполнение 300 программ, каждая из которых стоит по одному миллиарду долларов или меньше. Возможно, такое сокращение расходов не приведет к большим изменениям, но, ребята, это привлечет к себе внимание. И вы можете это сделать прямо сейчас»[25].

Тогда Фраму не удалось применить шоковую терапию на ее родине, и это объясняется тем, что в Америке не было кризиса, который бы подготовил благоприятную почву. Но в 2001 году все изменилось. На момент террористической атаки 11 сентября в Белом доме собралось множество учеников Фридмана, включая его близкого друга Дональда Рамсфельда. Команда Буша использовала момент всеобщей растерянности с потрясающей быстротой – не потому, что администрация, как некоторые думали, коварным образом подстроила этот кризис, но потому, что ключевые фигуры в администрации, ветераны экспериментов с капитализмом катастроф в Латинской Америке и Восточной Европе в прошлом, входили в движение, члены которого молятся о кризисе, как фермеры во время засухи молятся о дожде или как Свидетели Иеговы – о конце света и о том, чтобы их вознесли на небеса. И когда наступает долгожданная катастрофа, эти люди моментально понимают, что их час, наконец, пробил.

В течение трех десятилетий Фридман и его последователи методично использовали шоковые ситуации – эквиваленты 11 сентября для США – в других странах, начиная с военного переворота Пиночета 11 сентября 1973 года. А 11 сентября 2001 года настал момент, когда идеология, выкованная в американских университетах и нашедшая прибежище в организациях Вашингтона, смогла, наконец, вернуться к себе на родину.

Администрация Буша после террористической атаки мгновенно начала эксплуатировать страх не только для того, чтобы объявить «войну террору», но и для организации весьма прибыльного предприятия, новой, быстрорастущей промышленности, которая вдохнула новую жизнь в ненадежную экономику США. Если увидеть в этом комплекс капитализма катастроф, легче понять, что это явление куда более широкое, нежели военно-промышленный комплекс, против которого предостерегал Дуайт Эйзенхауэр в конце своего правления: это глобальная война, в которой на всех уровнях сражаются частные компании, получающие государственные средства и принявшие бессрочный мандат постоянно защищать родные Соединенные Штаты, одновременно устраняя всякое «зло» за границей. Всего за несколько лет этот комплекс расширил свой рынок: это уже не только борьба с терроризмом, но и международное миротворчество, муниципальное развитие, устранение последствий природных катастроф, которые стали происходить все чаще. Конечной целью корпорации, стоящей в сердцевине этого комплекса, является реализация модели доходного правительства. И эта модель проводится в жизнь с огромной скоростью в чрезвычайных обстоятельствах, она определяет обычные и повседневные функции государства; фактически это приватизация правительства.