История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Таков был тогда человек, которому предстояло подчинить себе всех окружающих и, обратив их в свои орудия, сделать потом из них же своих жертв. Он не принадлежал ни к одной партии, а скорее ко всем тем, что поочередно служили созданному им идеалу революции. В этом и была его сила, потому что все партии хоть где-то останавливались, он же — никогда. Свой идеал Робеспьер ставил, подобно цели, впереди каждого революционного движения; он шел вместе с теми, кто хотел ее достигнуть, а когда они эту цель проходили, Робеспьер шел дальше уже с другими людьми.

Часто нападавший на Мирабо вместе с Дюпором, Ламетами и Барнавом, Робеспьер начал отделяться от последних, как только они стали господствовать в Собрании. Соединившись с Петионом и несколькими неизвестными лицами, он составил маленькую группу радикальнодемократической оппозиции, которая ободряла якобинцев вне Собрания и угрожала Барнаву и Ламетам каждый раз, когда те пытались остановиться. Петион и Робеспьер в Собрании, Бриссо и Дантон в Якобинском клубе составляли зародыш новой партии, которой предстояло ускорить движение и повести его к потрясениям и катастрофам.

Создание конституции подходило к концу: королевская власть оставалась таковой только по имени, король становился простым исполнителем приказаний народных представителей, министры его — ответственными заложниками в руках Собрания. Прежде чем конституция была закончена, недостатки ее уже давали о себе знать. Народ и партии трепетали, боясь уничтожением трона открыть пропасть, которая могла поглотить нацию; последовало молчаливое соглашение уважать его для формы, лишая власти и подвергая каждодневным унижениям несчастного монарха. Дела достигли такого положения, при котором единственную развязку составляет падение. Армия, лишенная дисциплины, добавляла народному брожению только больше силы: оставленная массово эмигрировавшими опытными офицерами, она управлялась младшим составом: молодые офицеры, будучи связаны с Якобинским клубом, распространяли в ее рядах демократию. Он появился следующим образом: при первых угрозах двора против Генеральных штатов несколько бретонских депутатов объединились и составили в Версале общество, имевшее целью обнаруживать заговоры и обеспечить победу свободы; основателями этого общества стали Сийес, Шапелье, Барнав и Ламет. После событий 5–6 октября клуб, перенесенный в Париж вслед за Национальным собранием, получил имя более энергичное — «Общество друзей конституции»: он заседал в старинном монастыре якобинцев Сент-Оноре, недалеко от Манежа, где находилось Национальное собрание. Депутаты, основавшие этот клуб вначале только для себя, потом открыли его двери журналистам, писателям и, наконец, всем гражданам. Единственными условиями допуска были рекомендация двух членов общества и открытое голосование касательно его моральных качеств. Публика допускалась к заседаниям особыми цензорами, которые проверяли входной билет. Устав, бюро, президент, правление, секретари, порядок текущих дел, трибуна, ораторы — все это сообщало клубу форму совещательного собрания.

Заседания происходили вечером, чтобы дневные занятия не мешали людям присутствовать там; предметами прений служили действия Национального собрания, текущие события, социальные вопросы, а чаще всего — обвинения против короля, министров и правых. Самым красноречивым в глазах народа становился тот, кто больше других внушал ему священный ужас: народ жаждал обвинений, и их ему расточали. Таким путем приобрели авторитет у народа Барнав, Ламеты, а потом Дантон, Марат, Бриссо, Камилл Демулен, Петион, Робеспьер.

Представьте себе одно из таких заседаний, где с наступлением ночи граждане занимали места в одном из церковных помещений. Несколько свечей, принесенных членами общества, еле освещали мрачные своды; голые стены, деревянные скамьи, трибуна на месте алтаря. Вокруг этой трибуны теснятся, чтобы получить слово, несколько любимых народом ораторов. Толпа граждан всех классов, богачи, бедняки, солдаты, работники, женщины, приносящие с собою всюду страсть, энтузиазм, умиление, слезы; на руках их — дети, принесенные как будто для того, чтобы передать им напрямую все чувства раздраженного народа; угрюмое молчание, прерываемое криками, рукоплесканиями или свистками, смотря по тому, любят или ненавидят оратора; волнующие до глубины души суждения, оказывающие магический эффект; страсти толпы, для которой еще новы впечатления от слова; энтузиазм — у одних искренний, у других притворный; пламенные предложения, патриотический талант, сожжение символов христианства и аристократии, распевание хором песен в начале и в конце каждого заседания… Какой народ, даже в спокойное время, мог бы противиться этой лихорадке, возобновлявшейся периодически с конца 1790 года во всех городах королевства? Это было господство фанатизма, это был предвестник господства террора.

Что оставалось делать королю, теснимому с одной стороны Национальным собранием, присвоившим себе всю исполнительную власть, с другой — этими клубами, забравшими себе все права представительства? Лишенный силы и поставленный между этими двумя сильными взаимными соперниками, король мог только принимать на себя удары в этой борьбе; в Национальном собрании его фактически ежедневно приносили в жертву популярности.

Одна только сила поддерживала еще тень королевской власти и охраняла наружный порядок: парижская национальная гвардия. Но она представляла собой нейтральную силу, которая, колеблясь между партиями и монархией, была в силах поддержать безопасность в общественных местах, но не могла служить твердой и независимой опорой политической власти. Она сама была народом; всякое серьезное вмешательство вопреки народной воле показалось бы ей святотатством. Это был отряд муниципальной полиции, который не мог служить армией трону или конституции. Национальная гвардия образовалась сама собой, на другой день после 14 июля на ступеньках ратуши; она получала приказания только от муниципалитета, который назначил ее начальником маркиза Лафайета; повинующийся инстинкту народ не мог указать человека, который служил бы более верным его представителем.

Маркиз Лафайет был патрицием, обладателем огромного состояния и через жену свою, дочь герцога д’Айена, находился в родстве с самыми крупными придворными фамилиями. Ранее влечение к известности побудило его в 1777 году, в возрасте двадцати лет, оставить отечество. Это была эпоха Войны за независимость Америки; имя Вашингтона гремело на двух материках. Лафайет втайне снарядил два корабля, снабдил их оружием и прибыл в Чарлстон. Вашингтон принял его так, как принял бы открытую помощь Франции. Это и была Франция, только без знамени. Американский полководец в полной мере пользовался поддержкой Лафайета в этой продолжительной войне, самые мелкие стычки которой, при переходе через океан, получали славу больших сражений.

Американская война, более замечательная по результатам, чем по сражениям, могла скорее сформировать республиканцев, чем воинов. Лафайет предался ей с героизмом и любовью. Он приобрел дружбу Вашингтона, вписал в страницу создания новой нации французское имя, и имя это вернулось на родину эхом свободы и славы. В опере ему рукоплескали, актрисы украшали его цветами, королева улыбнулась ему, король сделал его генералом, Франклин назвал гражданином, национальный энтузиазм превратил Лафайета в кумира. Это упоение общественной благосклонностью решило его судьбу: Лафайет так полюбил популярность, что не согласился потерять ее.

Фрондер и придворный, революционер из хорошей семьи, аристократ по рождению, демократ по принципам, обладая военной известностью, приобретенной в дальней стране, он соединял в себе все черты, необходимые для руководства как городским ополчением, так и армией. Обаяние Лафайета было громадно. Это имя выражало и заслоняло собою все. Пред этой славой побледнели образы Неккера, Мирабо, герцога Орлеанского — самых популярных персон того периода. Имя Лафайета оставалось на устах нации в течение трех лет.

Праздник Федерации в 1790 году был апогеем Лафайета. В этот день он затмил и короля и Собрание. Перед ним явилась вооруженная и мыслящая нация, и он мог ею командовать; он мог делать все, но не сделал попытки ни к чему. Несчастьем этого человека стало его положение. Лафайет был человеком переходного времени; он посвятил жизнь двум идеям; если бы это была одна идея, то судьбы страны оказались бы в его власти. Как неограниченная монархия, так и республика находились в его руках; ему оставалось только выпустить ту или другую. Он же остановился на половине дороги, и из этого вышла полусвобода. Возбуждая в своем отечестве республиканские страсти, он защищал монархическую конституцию и трон. Принципы и действия Лафайета находились в видимом противоречии между собой: поступал он честно, а со стороны казалось, что совершает измену.