Повести - Николай Гоголь

В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами [никогда так сильно не овладевает нами чувство жалости], как при виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть он навеки остается с безобразием; если безобразие погружается <в него>, мы не жалеем, хотя должны бы жалеть по чувству человечества. Но красота нежная, нам кажется, должна быть каким-то божеством непорочности и чистоты. [Черты лица этой] красавицы, так околдовавшей нашего бедного мечтателя, были действительно чудесны, появление ее в этом презренном кругу еще более казалось чудесным. Черты лица ее были так чисты, как образовано всё выражение прекрасного лица ее, которое означено <было> каким-то прекр<асным> благородств<ом>, [а. носило какое-то благородство б. означено было той прекр<асной?>] что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат уже распустил над нею страшные свои когти. Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, всё богатство страстного [верного] супруга; она была бы тихой звездой в незаметном [всё в незаметном] семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале на зеркальном паркете при блеске свечей, при безмолвной благоговейной толпе поверженных поклонников. Но, увы, она была какою<то> ужасною волею злого духа, смеющегося над всем святым и прекрасным, жаждущего везде рассеять гармонию мира и произвести расстройство естества, она была волею этого злого духа с хохотом [с смехом] брошена в эту страшную пучину.

Проникнутый разрывающей [Проникнутый яд<овитой?>] жалостью сидел он перед нагоревшею свечею. Уже и полночь давно минула, [давно возвещена] колокол башенки бил половину первого. Он сидел неподвижный [Далее начато: нак<онец>] без сна, без деятельного бдения [без бдения.]. Дремота, соскучившись его неподвижностью, начала тихонько одолевать <его>, уже комната [комната и све<ча>] начала исчезать, один только огонь свечи еще просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук в двери заставил его вздрогнуть и очнуться. Дверь отворилась и вошел лакей в богатой ливрее. В его уединенную комнату никогда не заглядывала такая богатая ливрея и при том в такой необыкновенный <час> [Далее начато: чувство [. Он недоумевал и с нетерпеливым любопытством смотрел в оба на пришедшего лакея [Далее начато: Позвольте узнать].

“Та барыня” [Та барыня, у которой], начал лакей, “у которой вы [вы сегодня] изволили быть за несколько часов перед сим, приказала просить и прислала за вами карету”.

Палитрин стоял в безмолвном удивлении: карету, лакей в ливрее… Нет, здесь верно какая-нибудь ошибка… “Послушайте, любезный”, — сказал он с робостью, — “вы, верно, не туда изволили зайти. Это ваша барыня, без сомнения, <за> кем-нибудь другим, а не за мною прислала вас.

— Нет, я, сударь, не ошибся. Ведь вы изволили проводить барыню пешком до дома в Литейную, в комнату четвертого этажа?

— Я.

— Ну, так пожалуйте же скорее, барыня непременно желает видеть вас и просит вас уже в собственный дом свой.

Палитрин сбежал с лестницы [сбежал под вор<ота>]. На дворе, точно, стояла карета. Он вошел, за ним дверцы хлопнули, камни мостовой загремели под колесами и копытами и перспектива домов с фонарями и вывеска<ми> понеслась мимо его по обеим сторонам каретных окон. Палитрин думал всю дорогу [Далее начато: об этом своем]. Собственный дом, карета, лакей в богатой ливрее… он ничего не мог вывесть из этого. [ничего не мог понять.]

Карета остановилась перед ярко освещенным подъездом и его разом поразили говор кучеров, ряд экипажей, глухо вылетавшие слова, яркие окна, звуки музыки. Лакей в богатой ливрее высадил его из кареты и почтительно проводил в сени с мрамор<ными> колонами, с облитым золотом швейцаром, с разбросанными плащами и шубами, [Далее начато: с сидящ<ими?>] с яркой лампою. Воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная ароматом, неслась вверх. Он уже был на ней, уже взошел в первую залу, испугавшись и попятившись при первом шаге от ужасного многолюдства. Ужасная пестрота привела его в страшное замешательство; ему казалось, что [ему казалось, что всё качалось перед <ним>] какой-то демон искромсал весь мир на множество разных кусков и все эти куски без толку смешал вместе. Ослепительные дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы [свечи, лампы], воздушные летящие газы и эфирные ленты, толстый смычок контрабаса, выглядывавший из-за перил великолепных хоров. Он увидел за одним разом столько почтенных стариков [почтенных сед<ых> стариков] и полустариков с звездами на груди, дам так легко, гордо [так легко, вольно] и грациозно [Далее начато: а. казавшихся б. всходивших] выступавших по паркету и сидевших рядами, что растерялся совершенно. И в самом деле, молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстух [умели выставлять свои зубы и руки украшенные перстнями носи<ли?>] … Там так <дамы> были воздушны, так погружены в совершенное самодовольство и упоение, так умели очаровательно улыбаться, но нечего говорить более, всё клонилось к тому, чтобы совершенно [словом всё со<вершенно> Фраза не дописана. ] … Но толпа обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным газом и <в> плать<ях>, сотканны<х> из самого воздуха, небрежно касались паркета и были более эфирны, нежели если бы вовсе не касались его. Но одна между ними всех лучше, всех роскошнее одета. Невыразимое, самое тонкое сочетание вкуса разлилось во всем ее уборе и как будто она вовсе о нем не заботилась, но оно как бы невольно вылилось само. Она и глядела и не глядела на толпу плясавших и зрителей, прекрасные длинные ресницы опустились и чистая [и стыдливая ее] белизна лица еще ослепительнее [еще ярче] бросилась в глаза, особливо когда при наклоне головы ее легкая тень осенила [при наклоне головы ее осенила] очаровательный лоб. Пискарев продрался [продрался сквозь] ближе. Боже, это она! Она подняла свои полные безграничного и невыразимого блаженства ресницы и глянула своим ясным взглядом. О! как хороша! мог только он выговорить с захваченным почти дыханием. Она обвела своими глазами весь круг [Далее начато: утомлены и не внимате<льно?> на всё], который наперерыв жаждал остановить [жаждал пере<хватить?>] на себе ее взор, но с каким<то> утомлением тихо отвращала его [отвращала свой], с каким-то невниманием опускала его и встретилась с глазами Пискарева. О, какое небо! какой рай! дай силы, создатель, перенести этого. [перенести всё его] Жизнь не может вместить, он разрушит ее, он исторгнет и унесет душу. Она подала знак не рукою, не наклонением головы, нет, в ее сокрушительных глазах выразился этот знак таким тонким незаметным выражением, что никогда бы не заметил его, но он заметил. [но он заметил его. ] Танец длился долго. [Далее начато: а. утомленная музыка казалось б. горло его] О, как нетерпеливо он ожидал, утомленная <музыка>, казалось вовсе погасала и замирала и опять вырывалась, визжала и гремела; наконец, [Далее начато: она последним звуком <1 нрзб.>] танец кончился. Она села, усталая грудь ее вздымалась [грудь ее [вол<новалась>] утомилась] под тонким дымом газа; рука ее [Далее начато: она бы<ла>] (боже, какие руки!) упала на колени, измявши [Далее начато: сжала] под собою ее воздушное платье и платье под нею, казалось, стало дышать [стало дышать ровнее. ]; отделка и тонкий сиреневый цвет его еще прелестнее означал эту божественную форм<у> этой прекрасной руки. Коснуться бы только и ничего больше, никаких других желаний — они все дерзки… Он стоял у ней за стулом, не смея говорить, не смея дышать. [за стулом, не смея дышать. ] “Вам было скучно”, произнесли ее уста [ее очаровательные уста.]. — “Вы меня ненавидите”. — “Вас ненавидеть? мне? я…” готов был произнести он, совершенно потерявшись, и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в это время подошел с каким<и-то> острыми и тонкими замечаниями камергер с прекрасным завитым на голове хохлом [с прекрасным завитым хохлом.]. Он довольно приятно показывал свои зубы и каждою остротою своею вбивал кучу игл в сердце Пискарева. Наконец какой-то камергер к нему обратился с вопросом. [Наконец он заговорил с] — “Как это скучно!” произнесла она, пользуясь временем: — “Я сяду на другом конце зала, будьте там”. — Она проскользнула между толпою и исчезла. Он, как помешанный, растолкал толпу и был уж там. Там она сидела [она сидела, она искала], как царица [как царица, как сон], всех лучше, всех прекраснее, и искала его глазами. — “Вы здесь?” произнесла [сказала] она тихо, его увидевши [увидевши и подняла их на не<го>], — и начала: “Неужели вы думаете, что я могу принадлежать к тому презренному классу творений, в котором вы встретили <меня>? Вам кажутся странными мои поступки [Вам к<ажется странным> [моя] всё что происходит и непостижимым], но я [но я сейчас] вам открою тайну… Будете ли в состоянии никогда не измениться?” — “О, буду! буду! буду!” — В это время подошел довольно пожилой человек, заговорил с ней на непонятном для Пискарева языке. Подал ей руку. Она умоляющим взором посмотрела на Пискарева и дала знак остаться на своем месте и ожидать ее прихода. Но в припадке нетерпения он не в силах был слушать никаких приказаний даже из ее уст, отправился вслед за нею, но толпа разделила их; он уже [даже] не видел сиреневого платья, с беспокойством пробирался [с беспокойством переходил] он из комнаты в комнату и толкал без милосердия всех встречных, но там были все тузы, все сидели за вистом, погруженные в мертвое обычное <молчание> [сидели за вистом, молчали], в углу комнаты [по углам] спорило несколько важных пожилых людей о преимуществе [спорило несколько ученых о каком<то>] военной службы перед штатскою, в другом молодые люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика. Пискарев чувствовал, что один пожилой человек и почтенной наружности схватил за пуговицу фрака его и представлял на его суждение одно весьма справедливое его замечание, но он грубо оттолкнул его, даже не заметивши, что у него на шее был довольно значительный орден. Он перебежал в другую комнату — и там нет ее, в третью — тоже нет. “Где же она? Дайте ее мне! О, я не могу жить, не взглянувши на нее! мне хочется выслушать то, что она хотела сказать”. Но все поиски его оставались тщетными. Беспокойный, утомленный [Беспокойный] он обратился в угол и смотрел на толпу, но напряженные глаза [обратился к окну, но глаза] начали ему представлять всё в каком-то неясном виде. Наконец, ему начало явственно показывать стены его комнаты. Он поднял глаза, перед ним стоял подсвечник [<стояла> свеча уже] с огнем, почти потухавшим в глубине его: свеча истаяла; сало было налито на ветхом столе [на столе] его. Так это он спал! Боже, какой прекрасный сон! И зачем было просыпаться, зачем было минуты не подождать, — она бы наверно опять явилась! Досадный<?> свет неприятным своим тусклым сиянием глядел в его окна. Комната в таком сером, таком мутном беспорядке. О, как отвратительна действительность, чтó она против мечты! Он разделся наскоро и лег в постель, закутавшись одеялом, желая насильно призвать улетевшее сновидение. Сон, точно, не замедлил к нему явиться, снилось вовсе [Далее начато: представлялось как-то неясно] не то, что бы желал он видеть: то поручик Пирогов являлся с трубкою, то академический сторож, [то академический сторож с инструментом] то действительный статский советник, то голова чухонки, с которой он когда<то> рисовал портрет, и тому подобная дрянь. [чорт знает, какая дрянь.]