Короткие интервью с отвратительными мужчинами - Дэвид Уоллес

Вопрос…

Вижу больше пелоток, чем толчок, блин. Без б. Пойдите и спросите Джекпота и Кенни, если хотите. Это Кенни Кирк назвал ее Вкладом. Сами спросите.

Мягкое шлепанье. Легкий шепот. Тихие невольные кряхтенья. Особый вздох старика у писсуара, когда он готовится, ставит ноги, целится и испускает вечный вздох, которого, понятно, сам он не слышит.

Таково его окружение. Шесть дней в неделю он стоит там. По субботам двойная смена. Звонкое, как иглы и гвозди, ощущение мочи о воду. Невидимое шуршание газет на голых коленях. Ароматы.

Вопрос.

Лучший исторический отель штата. Роскошнейший холл, роскошнейший мужской туалет меж двух побережий, вне всяких сомнений. Мрамор доставлен из Италии. Двери кабинок из высушенной вишни. С 1969 он там. Светильники рококо и резные раковины. Шикарно и гулко. Гигантская шикарная гулкая комната для мужчин и дела, сущностных мужчин, мужчин, которые покупают и продают. Ароматы. Не спрашивайте об ароматах. Разница в некоторых мужских ароматах, схожесть во всех мужских ароматах. Все звуки усиливаются плиткой и флорентийским камнем. Стоны простатиков. Шорох раковин. Резкое отхаркивание от мокроты, взрывной и фарфоровый плевок. Звук дорогих туфлей по доломитовой плитке. Рык в паху. Отвратительные грохочущие разрывы газа и звук чего-то падающего в воду. Полураспыленного под перенесенным давлением. Твердое, жидкое, газообразное. Все ароматы. Аромат как окружение. Целый день. Девять часов в день. Стоит в белом, как мороженое. Все звуки преувеличены, слегка раскатисты. Мужчины входят, мужчины выходят. Восемь кабинок, шесть писсуаров, шестнадцать раковин. Посчитайте. О чем они думали?

Вопрос…

Вот где он стоял. В центре акустики. Где раньше была стойка чистильщика обуви. В специальном месте между концом раковин и началом кабинок. Место, созданное именно для него. Око бури. Сразу после длинного зеркала над раковинами — раковин из флорентийского мрамора, шестнадцать резных чаш, листья золотой фольги вокруг светильников, зеркало из датского стекла. Где истинные мужчины выковыривают вещество из уголков глаз и выжимают поры, сморкаются в раковины и выходят не смыв. Он стоит целый день с полотенцами и небольшими футлярами индивидуальных личных принадлежностей. В шепоте трех вентиляционных отверстий слабый след бальзама. Печальная песнь вентиляции неслышна, пока комната не опустеет. Он стоит там и когда пусто. Это его работа, его карьера. Всегда одет в белое, как массажист. Простая белая рубашка Hanes и белые штаны и теннисные туфли, которые приходилось выкидываться, если посадишь хоть пятнышко. Он забирает их чемоданы и пальто, сторожит, помнит, что чье, не спрашивая. При такой акустике говорит как можно меньше. Возникает у локтей мужчин, чтобы протянуть полотенце. Бесстрастие до исчезновения. Вот карьера моего отца.

Вопрос…

Хорошие двери кабинок не доходят до пола на полметра — почему так? Откуда такая традиция? Произошла от лошадиных стойл? Поэтому слово «stall» (кабинка) связано с «stable» (стойло)? Хорошие кабинки дают только визуальное уединение и больше ничего. Более того, они усиливают звуки изнутри, словно рупор. Слышно все. Бальзам, подслащая, только ухудшает запахи. Под дверями кабинок виден ряд дорогих туфель. После ланча кабинки заняты. Длинная прямоугольная рамка с туфлями. Кто-то притоптывает. Кто-то напевает, разговаривает вслух сам с собой, забыв, что он не один. Ветры, кашель и сочные всплески. Дефекация, экскреция, извержение, облегчение, очищение, испражнение. Узнаваемый грохот роликов с туалетной бумагой. Редкий щелчок ножниц для ногтей или депиляции. Истечение. Эмиссия. Опорожнение, мочеиспускание, деуринация, парурия, выделение, катарсис — столько синонимов: почему? что мы пытаемся себе сказать всеми этими словами?

Вопрос…

Обонятельный шум одеколонов, дезодорантов, тоников для волос, восков для усов разных мужчин. Богатый букет иностранного и немытого. Некоторые туфли кабинок касаются своих напарников нерешительно, приблизительно, словно принюхиваясь. Влажный шорох ягодиц по мягким сиденьям. Легкий пульс в каждой чаше унитаза. Маленькие комашки, пережившие смыв. Бесконечное журчание и капель писсуаров. Индольный запах разложившейся пищи, экзокринный привкус от рубашек, уремический бриз за каждым смывом. Мужчины, что смывают ногой. Мужчины, что дотрагиваются до ручки только через салфетку. Мужчины, что вытягивают бумагу из кабинок за собой, как хвост кометы, бумага зажата в их анусе. Анус. Слово анус. Анусы нуворишей пристраиваются над водой в унитазах, сжимаясь, сморщиваясь, растягиваясь. Мягкие лица грубо перекашиваются из-за напряжения. Старики, которым требуется вся возможная жуткая помощь: опустить и усадить чресла мужчины, подтереть мужчину. Тихо, безмолвно, бесстрастно. Обтряхнуть плечи мужчины, обмахнуть мужчину, убрать лобковый волос из складки брюк мужчины. За мелочь. На объявлении все сказано. Мужчины, что дают чаевые, мужчины, что не дают. Нельзя исчезнуть полностью, иначе о нем забудут, когда дело дойдет до чаевых. Секрет его поведения — появляться лишь временно, существовать тогда и только тогда, когда он нужен. Помощь без вторжения. Услуга без слуги. Ни один мужчина не хочет знать, что другой мужчина его нюхает. Миллионеры, что не дают чаевых. Опрятные мужчины, что побрызгивают в унитаз и подают пятицентовик. Наследники, что воруют полотенца. Магнаты, что ковыряются в носу большим пальцем. Филантропы, что бросают окурки сигар на пол. Из грязи в князи, что плюют в раковину. Дико богатые, что не смывают и, не задумываясь, оставляют смывать другому, потому что к этому они и привыкли — как говорится, Чувствуйте себя как дома.

Он отбеливал рабочую форму сам, тщательно утюжил. Ни слова жалобы. Бесстрастно. Такой человек, что может простоять на одном месте весь день. Иногда здесь, в кабинках, видны даже пятки туфлей блюющих. Слово блевать. Сами слово. Мужчины, которых тошнит в помещении с акустикой. Все беспощадные звуки, в которых он стоял каждый день. Попробуйте представить. Мягкая брань мужчин с запором, мужчин с колитом, кишечной непроходимостью, раздраженным кишечником, лиэнтерией, диспепсией, дивертикулитом, язвой, кровавым поносом. Мужчины с колостомами дают ему пакеты на очистку. Конюший человека. Неслышимый, слышит. Видимый лишь по нужде. Легкий кивок, что в мужском туалете и признание, и отсрочка одновременно. Жуткие метастазовые ароматы континентальных завтраков и деловых ужинов. Когда мог — двойная смена. Кусок хлеба, кров, детям на учебу. Его ступни раздулись от стояния. Его голые ноги стали бланманже. Он принимал душ трижды в день, оттирался дочиста, но работа всюду следовала за ним. Ни слова.

На двери сказано все. МУЖСКОЙ (Мужчины). Я не видел его с 1978 и знаю, что он еще там, весь в белом, стоит. Прячет глаза, дабы сохранить их достоинство. А его собственное? Его пять чувств? Как звали тех трех обезьян? Его задача — стоять там, будто он не там. Не на самом деле. Есть секрет. Смотреть на особое ничего.

Вопрос.

Я узнал это не в мужском туалете, заверяю.

Вопрос…

Представьте: не существовать, пока не понадобишься мужчине. Быть здесь, но не быть здесь. Добровольная прозрачность. По необходимости здесь, условно здесь. Как говорится, Жить чтобы служить. Его карьера. Кормилец. Каждое утро в шесть, поцеловать нас на прощанье, тост перекусить в автобусе. В перерыв он мог поесть по-настоящему. Посыльный сбегает в гастроном. Давление порождает давление. Роскошные отрыжки дорогостоящих ланчей. На зеркале остатки кожного сала и гноя и высморканного детрита. Двадцать-шесть-нет-семь лет на одной службе. Степенный кивок, с которым он получал чаевые. Неслышное спасибо завсегдатаям. Иногда имя. Все эти массы, что вываливаются из всех этих огромных мягких теплых толстых влажных белых анусов, напряженных. Представьте. Присутствовать при стольких испражнениях. Видеть мужчин самой сути в их первооснове. Его карьера. Профессионал.

Вопрос.

Потому что он приносил работу домой. Лицо, которое он надевал в мужской уборной. Он не мог его снять. Его череп подогнался под лицо. Это выражение или точнее отсутствие выражения. Слуга и не больше. Начеку но нигде. Его лицо. Больше чем сдержанное. Словно вечно хранит себя для грядущего заказа.

Вопрос…

Я никогда не ношу белого. Ни одной белой вещи, всячески заверяю вас. Я испражняюсь либо в тишине, либо не испражняюсь. Даю чаевые. Я никогда не забываю, что здесь кто-то есть.

Да, и восхищаюсь ли я силой духа этих скромнейших из рабочего класса? Стоицизмом? Выдержкой Старого Света? Стоять здесь все эти годы, не пропустив по болезни ни дня, служить? Или я презираю его, гадаете вы, чувствую отвращение, пренебрежение к любому, кто стоит, исчезнув себя, в миазмах и выдает полотенца за мелочь?