Письма (1842-1851) - Иван Гончаров

Вы теперь говеете, княгиня. Я не побоялся бы сказать, что Вам не в чем исповедоваться перед Богом и что Царство Небесное есть Ваше законное наследие, если бы не мешали этому два греха: 1, частое хождение в Гостиный двор, что обнаруживает суетность... суетность в Вашем сердце! Ou le vice va-t-il se nicher![3] и 2, что Вы сегодня, от высоких и святых помыслов, которые исключительно должны принадлежать теперь Небу, обратили Ваше внимание на такой ничтожный, маленький и грешный предмет, как я. От всей души желаю Вам избавиться от первого греха, то есть от хождения в Гостиный двор, но, как эгоист, буду желать, чтобы Вы погрязли во втором.

Я мог бы еще указать как на грех и на то, что Вам, вместо исправления меня добрым советом, угодно баловать незаслуженными похвалами и одобрениями. Но Бог да простит Вас, как я прощаю: источник этого греха самое сильное и глубокое чувство - любовь матери. В чем Вы обвиняете меня? Что я увлекся беседою с Е<го> С<иятельством> князем Михаилом Николаевичем? Но я не знаю, какой ум и какое сердце поскупятся, не развернутся, останутся твердыми и не выдадут всего доброго и полезного пылкой юношеской любознательности, чистосердечному вниманию, чуждому всякого лицемерия, жадно поглощающему каждое слово, каждое замечание; не знаю, какая суетность устоит, чтобы не бросить зерна на эту богатую и плодотворную почву? Извольте видеть, княгиня, суетность, а не то, что Вам угодно думать. У меня же осталась глупая учительская привычка - ухаживать с своими замечаниями около молодого человека, как скоро я вижу в нем развитие склонностей к доброму и полезному, словом, привычка мешаться в дела, о которых меня не просят. Вам, княгиня, как доброй христианке, следовало бы, отведя меня в сторону, сделать строгое замечание за неуместное вмешательство, тем более что после воспитания, управляемого Вашею нежною, искусною и заботливою рукою, прибавить решительно нечего, что Ваш сын доказывает в каждом слове, на каждом шагу; всё предупреждено, всё предвидено и рассчитано, поэтому мои беседы с ним живо напоминают басню "Муха и дорожные". Постараюсь разочаровать Вас до конца насчет моих поступков. При 10( тепла в моей квартире, при 20( холода на дворе, согретый Вашим радушным приемом, Вашею любезностию, невыразимо лестною внимательностию и постоянно топившеюся печкой, увлеченный картиною семейного быта, которым мне не наслаждаться, мудрено ли, что, при всех этих обстоятельствах, я несколько оттаял и рассорился на целый, проведенный у Вас день с своей постоянной спутницей апатией, был болтлив, даже весел и притворился крайне порядочным человеком, как я не есмь, притворился, потому что притворство в этом случае достоинство, одно, от которого не отрекаюсь. А Вы, вместо наказания, Вы... но позвольте: может быть, я худо понимаю: бороться с умом женщины вообще, и с Вашим в особенности, - подвиг не по моим силам. Не есть ли Ваше письмо деликатная, тонкая, свойственная Вашему уму и сердцу манера - дать почувствовать мою вину и вместе с тем напомнить, что благодарить Вас за радушие и внимательность - было моею обязанностию? Вот я и в тревоге!

Что касается до дружбы моей к Мишелю... Боже мой! что может быть отраднее, как приобресть доверенность и привязанность молодого и неиспорченного сердца. Это выше всех аттестатов и одобрений в мире. Но я боюсь, захочет ли он моей дружбы? После полезных уроков в школе и приятных опытов после школы, в цвете лет и жизни, захочет ли начинающее жить сердце сблизиться с отжившим? Может быть, мое присутствие и речь будут смущать его, как слова "memento mori" или как скелет, всегда присутствовавший на древних египетских пирах, чтобы напоминать о тленности всего живущего. Но старанием моим будет приобрести его доверенность: не знаю, успею ли.

В заключение скажу, что я действительно удивляюсь, как Вы решились писать в этом возвышенном, благородном и духовном тоне ко мне, человеку положительному и материальному, не верующему во многое доброе, сомневающемуся во всем. Добираясь до живой воды, не опасались ли Вы встретить камень? Если нет, то на этот раз Вы не ошиблись, княгиня. Откликаюсь вполне непритворно на Ваше прекрасное воззвание, хотя, простите, не в том тоне и не на том языке. Грубая кора, облегающая ум и сердце, не дает пробиться наружу мыслям и чувствам со всеми их нежными, неуловимыми оттенками, а поспешность откликнуться не позволяет думать и писать на чужом языке: не удивитесь же, что на песнь лебедя откликается нестройный крик гагары.

Agreez, madame la princesse, l'expression de ma consid(ration la plus...[4] нет, не могу: под этим выражением так часто кроется пошлая и грубая ложь, что у меня недостает духу говорить с Вами этим фальшивым языком. Я бы осмелился подражать Вам и уверить Вас также в братской преданности, но у Вас есть братец: может быть, в уме Вашем невольно возникает сравнение... Боже! сколько я потеряю! Итак, будьте уверены, княгиня, прошу уверить и князя в моей глубокой почтительности, признательности и преданности непритворной всегда и во всем.

И. Гончаров.

Вторник.

8 февр<аля> 1844.

Notre correspondence court un grand danger: un billet est dйjа tombй entre les mains du prince si celui-ci tombe - Dieu!

Cette lettre a lottй mon amour propre - je ne veux plus la relire.[5]

1846

Вал. Н. МАЙКОВУ

1846. Петербург

Мы с Языковым два дня сряду шли к Вам, любезнейший Валерушка, и всё не доходили: поравнявшись с Лерхом, захаживали туда и играли на шарокате шаропехами до глубокой ночи. Наконец решились быть у Вас завтра вечером, то есть в пятницу. На случай же, если не застанем Вас дома, он просил меня написать Вам о следующем. В Ваше ведение, вероятно, поступит на днях от Краевского изданная Тютчевым книга "Обычаи разных народов" или что-то эдакое. Вышла только одна 1-я претолстая часть об Индии. Языков просил меня рекомендовать ее Вашему вниманию, но только непременно благосклонному, не столько par camaraderie, сколько потому, что книга действительно этого заслуживает вполне.

До свидания. Может быть, до завтра.

Весь Ваш Ив. Гончаров.

Четверг

1847

И. А. ГОНЧАРОВ, А. И. КРОНЕБЕРГ,

Н. А. НЕКРАСОВ, И. И. ПАНАЕВ и М. С. ЩЕПКИН

В. Г. БЕЛИНСКОМУ, И. С. ТУРГЕНЕВУ

и П. В. АННЕНКОВУ

24 июня 1847. Петербург

1847. 24 июня СПб.

Письмо ваше, Белинский, Тургенев и Анненков, мы получили; я сейчас прочел его вслух Панаеву и М. С. Щепкину, который здесь теперь на несколько дней. Новостей у нас, господа, накопилось много, да вдруг не вспомнишь; памятна мне одна: что в прошлом месяце мы бросили перевод и набор "Манон Леско" и "Леоне-Леони", а в нынешнем не будем продолжать "Пиччинино". Это всё потому, что это романы французские, а к французским романам, по обстоятельствам, не зависящим от редакции, мы с Панаевым почувствовали сильное нерасположение. Был я в Москве; чтоб вы поняли силу этой поездки, расскажу вам анекдот: Краевский приехал в Москву позже меня четырьмя днями; в этот самый день я давал обед московским сотрудникам. Боткин с Галаховым берут шляпы и идут. - "Куда?" - спрашивает Краевский. - "На обед, к Некрасову", - отвечает Боткин. - "А разве Некрасов здесь?" - спрашивает Кр<аевский>. - "Здесь", - отвечает Боткин. - "Он меня предупредил!" восклицает Краевский, а Боткин клянется, что в этом восклицании слышались рыдания и проклятия. И действительно, было о чем пожалеть ему: Боткин в это время был уже, так сказать, законтрактован мною для "Современника"; Кавелин, которому еще прежде Кр<аевский> предлагал взять на себя редакцию и составление исторических статей для "Энциклопедического лексикона", с помощию моею сосчитал буквы в листе "Энц<иклопедического> лекс<икона>" сравнительно с листом "Современника" и не решается меньше взять с листа "Энц<иклопедического> лекс<икона>", как 150 руб. сер<ебром>, и сверх того 200 руб. сер<ебром> за редакцию, а между тем Кр<аевский> предлагал ему только по 100 р. за лист без всякой платы за редакцию, и не случись тут меня - может быть, Кавелин и ошибся бы. Вообще поездка моя была полезна для "Современника": Корш пишет нам статью "История Венеции" и взялся составлять статьи об аглицкой литературе. Грановский написал нам статью "Валленштейн" (действительно написал!) и пишет уже другую о проклятых народах, приискан сотрудник для разбора московских книг; имеется в виду много хороших составных статей: дело в том, что Грановский назвал мне много интересных новых книг, о которых мы с Панаевым в Петербурге и во сне не видали, - и вот из них-то поручено составить статьи; редакцию этих статей, понукание к скорейшему их выполнению и пересылку ко мне взял на себя Боткин; и на будущее время обязанность его будет состоять в том, чтоб приискивать в Москве сотрудников и заказывать для нас составные статьи из новых книг иностранных. Важно и то, что я узнал настоящие мысли москвичей о "Современнике" и пр. и пр., чего не выразишь словами, но что вы легко можете себе представить. А живут москвичи весело: сойдутся двое - посылают за бутылкой, хоть бы в 10-ть часов утра; придет третий - посылают; перейдут к четвертому - посылают и т. д. - славная жизнь!.. Как смеются они над Мельгуновым по поводу его "Современных заметок"!.. Жаль, что нет времени рассказать всех анекдотов, которые случились по этому случаю! Он ужасно обиделся; целую неделю ходил от одного приятеля к другому рассказывать о том, как Панаев в Некрасов несправедливо с ним поступили, - и лицо у него было бледно и строго, в голосе отзывались слезы и благородное негодование. Уморительный анекдот рассказывает о нем Корш. Высидев у Корша часов десять и надоев ему смертельно, он ушел и забыл какой-то сверток. - "Посидел!" говорит Корш, развертывая забытый сверток (он думал, что это какие-нибудь брошюры), - и вдруг посыпались на пол вяземские пряники - в это самое время отворяется дверь и выглядывает бледная фигура Мельгунова. Бормоча что-то, он принялся подбирать пряники и с тех пор не мог взглянуть в глаза Коршу... В самом деле, Мельгунов - и вяземские пряники!.. Будет о москвичах и о "Современнике", да! еще вы спрашиваете, кто писал вторую половину разбора "Дон-Жуана" - Кронеберг (а первую Майков). Кронеберг злой человек, и мне хочется его уговорить хоть изредка разбирать книжонки. А в помещении рассказа Бартенева виноват я, - как у нас не стало в этом № двух романов да еще рассказа "Жид", который мы было хотели напечатать без имени, то с горя и попали тут и "Петербургское купечество", и рассказ Бартенева.