Человек разговаривает с ветром - А. Андрюкайтис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь меня не отпустят в город до зимних учений. А там мы уедем в лес, в холод… в романтику. Леса. Дороги. Парок над машинами, знобкая дымчатая даль, лохматый уют ельников. Там будет что-то и от полузабытых, недослушанных в детстве сказок и от настоящей неувиденной войны, которая осталась где-то в детстве и смешалась со сказками. Чаще, чем о Красной шапочке, мы слышали тогда о партизанских рейдах, об упавшем в лес летчике с перебитыми ногами, о снайпере, который часами выжидал врага.
Леса. Дороги. Выстрелы в тишине. Обходы в молчании…
В прошлом году нам приказали обойти с тыла укрепленные высотки «противника», мешавшие продвижению. Высыпали мы из бронетранспортеров — веселые, намерзшиеся в стальных коробках — и быстрым шагом двинулись в обход. Но на пути встретилось незамерзшее болото. Пришлось нам вернуться чуть ли не в исходное положение и начать более глубокий обход. К этому времени люди уже устали.
Впереди взвода шел лейтенант. Он вел нас по маршруту и прокладывал дорогу для всех нынешних ораторов. А они цепочкой шагали, как на прогулке, по отлично утоптанной тропинке.
Но и среди них нашлись хлюпики. Кто-то натер ногу, кому-то слишком тяжелым показался собственный вещевой мешок. И лейтенант решил идти замыкающим. В походе у всякого командира самая главная забота — об отстающих, самая главная морока — с ними же.
Лейтенант отстал. А карту с маршрутом и компас передал мне.
— Надеюсь! — сказал он и легонько толкнул меня в плечо.
«Конечно», — подумал я и повел колонну.
Я шел, прокладывая людям дорогу. Шаг вперед, еще шаг… еще… Скоро я уже ни о чем не думал, кроме как об этом трудном пути. Моим главным врагом стал снег. Серая, как сумерки, целина. Когда идешь по проторенной дороге, ты можешь думать о чем угодно, а тут — только об этом. Потому что каждый шаг здесь совершается не сам по себе, его нужно совершать, высоко, подобно цирковой лошади, поднимая ноги. А солдатская выкладка придумана не для циркового гарцевания.
Я устал. Меня уже не вдохновляло мое особое, первопроходческое положение. Мне не хотелось ничего на свете, кроме какой-нибудь дороги под ногами. Я начинал уже злиться. Сначала — на этот чертов снег, потом — на своих друзей, беспечно шагавших где-то там в хвосте. Живется же людям! Ходят себе по готовенькому… А как что потруднее и посложнее, так для этого имеется товарищ Лапин, сержант Лапин…
— Мы все уважали вас, товарищ сержант, — поднялся и заговорил новый оратор. Очередь дошла уже до первогодков, которым далеко еще до сержанта Лапина. Им ли учить меня? Но они учат. «Мы все уважали вас…»
А что же теперь? Все кончилось? Теперь вы не уважаете меня?
Жаль, что я дал себе слово молчать, а то бы я напомнил этому воину, как из-за него лейтенанту пришлось тогда уйти в хвост колонны. Я великолепно помню, чья портянка оказалась плохо замотана… Впрочем, не стоит злиться.
Злиться не стоит. Ведь тогда, в лесу, хотя и с трудом, я все же продолжал идти первым, пока не разозлился на всех тех, кто шел по готовенькому и издали уважал меня. После этого я уже не мог пробивать дорогу. Передал карту и компас Петру Лакомому, а сам отступил в сторону.
Взводная цепочка потянулась мимо меня. А я стоял по колени в снегу и смотрел, как прямо на глазах появляется под чужими ногами дорога — предел твоих мечтаний. Стоял, и сладкая тяжесть разливалась по всему телу. Ноги, правда, проваливались все глубже в снег, но и это не тревожило. Потом, потом выберемся…
Вот и лейтенант с чьим-то вещевым мешком и своей всегдашней маленькой радиостанцией, над которой трепыхался прутик гибкой антенны.
— Устали, товарищ Лапин?
«А как бы вы думали!» — хотелось мне огрызнуться. Но ответил я, конечно, без дерзости:
— Устал, товарищ лейтенант.
— Кто же теперь впереди идет?
— Младший сержант Лакомый.
Даже в темноте я заметил, что лейтенант забеспокоился. Это уже было приятно. Значит, пока впереди шел Лапин, можно было не волноваться.
— Будете замыкающим, — бросил мне лейтенант и быстро пошел вперед, перегоняя солдат.
Я решил, что пора выбираться на тропинку, отлично утоптанную, соблазнительную тропинку, и подался вперед. Но тут случилось непонятное: я не мог вытащить ногу из снега. И вторую тоже. Они словно примерзли. Их будто припаяло… Их засосало и продолжало засасывать все основательнее топкое болото. А у меня уже не было сил для настоящего рывка.
— Товарищ лейтенант! — позвал я.
Но лейтенант уже не слышал, а наши арьергардные орлы решили, что он оставил меня сзади по каким-то особым соображениям.
Я остался один. Закричать громко было вроде бы стыдно, и к тому же проклятий «противник» находился теперь где-то поблизости. Мой крик мог испортить все дело. Надо мной могли бы посмеяться.
— Товарищ лейтенант! — все же еще раз позвал я…
— Слово предоставляется товарищу лейтенанту, — объявил председатель собрания, оторвав меня от моих воспоминаний.
— Как-то в лесу, во время учений, — начал лейтенант, — один из наших товарищей устал идти первым по снежной целине. Устал, решил, что с него довольно, и сделал шаг в сторону. Всего один шаг. Но там оказалось незамерзающее болото…
Сейчас я снова почувствовал осязаемо и томительно, как жесткие голенища моих сапог прилипают к икрам, а ноги уходят куда-то вниз. Мне снова, как тогда, стало страшно. Так страшно, будто я во второй раз тонул в болоте, оставшись совсем один. А мимо проходили мои товарищи, и каждый говорил мне:
— Вспомни, Валерий…
— Подумайте, Лапин, вы сделали опасный шаг в сторону. Смотрите, как бы не засосало…
Лейтенант говорил тихо. Я не видел его, он выступал с места, сзади меня, но слышал каждое его слово. Потом вроде бы не каждое. А вот его уже и совсем не слышно. И других тоже не слышно. Все замолчали… Уж не уходят ли они?
Почти бессознательно я поднял руку. Встал. Почувствовал, что меня плохо слушаются ноги. Они онемели, их будто иглами кололи. И мне показалось, что я снова проваливаюсь в болото. Но самое удивительное — мне
