Путешествие во внутрь страны - Марко Вовчок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Кайтесь, — говорят ему, — кайтесь, батюшка! Мы суд над вами сию минуту нарядим!»
А он вдруг это в слезы-с! И закрывается этак рукавом-с, и рыдает-с… Все так и помертвели-с, слов не находят, только на него в беспамятстве глядят-с… А он только слезами, знай, заливается да время от времени себя этак рукой в грудь-с…
Наконец, приходят в чувство-с…
«Что такое? Что такое?»
«Я, — говорит с рыданьями-с, — я банкрот! Сажайте меня в темную темницу! Простите меня, — взмаливается-с, — простите окаянного грешника: я всех вас подвел!»
И становится это на колени-с… И руки к ним простирает-с… И весь дрожит-с…
А кредит у него, как я вам уже докладывал-с, полнейший был, и всем он им задолжал, кому десять, кому пять, кому пятьдесят, может, тысяч…
Ну, все, постигаете-с, и поражены, и разнежены, потому были подвыпивши к этому факту-с. Все его поднимать с колен берутся, обнадеживают…
А он показывает на стены и на шкафы — дом у него, доложу вам, как есть чертог-с! — и рыдает этак жалостно-с:
«Все это уж не мое! Все уж продал! Думал, вывернусь!»
Ну, и так он это плакал и скорбел-с, что всех их прошиб. Кто если и поворчал, так только так, для торгового порядка-с…
«Москвич» снова обращается к «дитяти пышной Украйны» и шепчет ей с волнением:
— Да! Вот наши купцы, которых так обвиняют в неразвитости, выставляют в смешном виде нынешние остроумники! Нет! сердце у них, как у народа русского, православного, золотое! Эта патриархальность, которая так смешит бессодержательных модников и модниц, скрывает под собой глубокую струю братской — святой братской любви!
Купчик оглядывается на него, прислушивается, видимо, не вполне разбирает смысл его монолога, улыбается как-то двойственно — и москвичу одним концом губ, и своей собеседнице другим — и продолжает:
— Одначе своего добра всякому жаль-с. И все по этому случаю огорчены-с и думают: неужли никакого способу спасенья нет?
Он это понимает-с и говорит им:
«Други мои, — говорит, — и благодетели! Вы меня, обманщика и разбойника, милостями обсыпали. Какая я ни на есть тварь, а забыть я этого не могу: я возьму посошок нищенский и пойду в Киев, к святым местам. Я отрекаюсь от мира. Людским подаянием буду питаться. Омочу слезами моими черствую корочку и поживлю тем свою грешную душу!»
Долго он это еще вавилоны водил-с и, наконец, объяснил им, что есть еще у него малая толика в спрятном местечке и что желает он ее им разделить полюбовно, по-братски.
«Не знаю, — говорит, — сколько придется на брата, — мало, очень мало!
И начинает высчитывать им, кому он должен. И просто страсть выходит-с! И тому, и другому-с, и пятому, и десятому, и сотому-с. Просто, значит, придется на брата по копейке по медной-с. Выходит, не уплата-с, не процент-с, а один только смех-с…
Ну, они, разумеется, недовольны-с. Начинают ему пенять-с, что нас, дескать, равняешь со всеми прочими, а мы, дескать, и любили тебя больше, и одолжили больше.
Ну, а он берет себя этак за голову-с и начинает безумствовать-с. И безумствует-с.
«Я, — кричит, — погиб! Я грабитель! У меня голова стеклянная, я ее разобью!» И ну биться головой-с. И все это так досконально, словно на лучшем театре-с.
Они его за руки-с, они его водой поить и брызгать. Тогда он еще пуще рыдать принимается-с, и опять на колени пред ними падает-с, и кричит-с:
«Я ваш раб! Приказывайте! Что прикажете, то и исполню!»
Они и приказывают ему, что, дескать, плати ты нам одним, раздели крохи между нами.
«А те-то? — он их спрашивает. — А прочие-то несчастливцы? Ведь я их погубил! Ведь за них меня бог накажет!»
Ну, споры по этому обстоятельству были-с и разные морали-с. И долго он все не соглашался-с, даже до поту лица их довел-с… И тогда уж, как увидел их в этом положении, склонился, и вместе все разочли и распределили-с, и получили они все по десяти копеек за рубль-с… Покончили, значит, полюбовно-с и разошлись по домам.
И все в той надежде, что вот он это с посошком в Киев пойдет-с, а прочие кредиторы волосы будут на себе рвать-с.
А он через недельку после этого коленца новый магазинчик открыл-с и новый домик купил-с!
Так Москва-то, извольте заключить, тоже-с подвиги может совершать-с! Вы нашу старушку понапрасну, значит, конфузите-с!
— Это выдумки! — резко вскрикивает «москвич», переходя неожиданно от умиления к раздражению. — Я не понимаю, к чему вы вздумали рассказывать здесь подобные бессмысленные анекдоты?
— Прошу прощенья-с, анекдот самый верный-с, — отвечает несколько оторопевший, но неподатливый купчик. — И коли вы заподлинно из Москвы-с житель, так вы сами можете заключить-с…
— Вот «струя братской любви» так струя! — замечает черноглазая девица и заливается таким веселым хохотом, что даже господин в золотых очках, все время читавший газету и по бесстрастности и неподвижности скорее походивший на произведение искусства, чем на живую тварь господню, и тот переводит глаза с газеты на нее и улыбается.
Из «москвича» вся маслянистость снова испаряется, он слегка багровеет и говорит неровным голосом:
— Во всяком случае… во всяком случае, язвы родины врачуются слезами, а не смехом! Положим даже, что анекдот господина шутника, нашего спутника, справедлив, положим…
— Извольте положить-с, не сомневайтесь, — перебивает купчик. — Вся Москва знает-с, все радуются-с!
— Радуются? — вскрикивает черноглазая девица. — Радуются?
Затем снова заливается хохотом, который окончательно отрывает от газеты господина в золотых очках.
— Язвы родины… — начинает «москвич».
— Чему ж они радуются-то? — перебивает черноглазая девица.
— А как же-с не радоваться! — отвечает ей купчик. — Ведь свое-с, родное-с! И не то чтобы там от каких англичан или немцов научился, а сам, своим умом дошел-с.
— Да ведь он…
— Так что же такое-с? Хотя там от него и претерпели-с убыток, а все нельзя не почувствовать, что он молодец-с, политик-с… Голова, что называется, не сеном набита-с! Ну, и лестно-с, что и нас, дескать, бог не совсем своим промыслом обошел-с!
— Не обошел! Не обошел! — хохочет черноглазая девица.
— Язвы родины… — снова начинает «москвич».
Но черноглазая девица его снова перебивает:
— Расскажите еще про московские подвиги!
— Занятно показалось? — спрашивает купчик с самодовольной усмешечкой.
— Очень занятно! И вы отлично рассказываете: так все и видишь перед собою.
— Помилуйте-с! Это один комплимент-с!
— Ей-богу, не комплимент!
— Как можно-с! Мы понимаем-с, что это один комплимент-с…
— Ну, хорошо, как хотите… Скажите, правда это, что в Москве разводят гуано?
— Что-с?
— Гуано.
— Такого не слыхал-с, не знаю-с. Давно-с?
— Недавно.
— От кого изволили слышать-с?
— От одного знакомого.
— Кто такой на прозванье-с?
— На что вам его прозванье? Дело не в прозванье, а в том, что у вас в Москве разводят гуано!
Купчик делается серьезен и, видимо, начинает подозревать, что девица намерена над ним поглумиться.
— Неужели не знаете? У вас в воспитательном доме, на чердаке…
— А! Это голубей-то-с приваживали?
— Да, да! Ведь тоже молодец!
— Хозяин-с!
— Так это правда?
— Правда истинная-с. Обидели его, обидели-с! «Москвич» яростно обращается к купчику и, шипя, спрашивает:
— Вы от кого эти сведения получаете?
— Слухом земля полнится-с, — отвечает купчик.
— Хорошо-с.
Это «хорошо-с» произнесено столь зловещим тоном, что купчик несколько смущается, но показывать смущения не желает и потому улыбается по-прежнему, пощипывая и поглаживая свою бородку.
— Ну, расскажите! — говорит ему черноглазая девица.
— Что ж рассказывать, — отвечает купчик, — сами знаете-с!
— Да я только кое-что слышала, я хотела бы поподробнее узнать! Пожалуйста, расскажите!
Купчик только улыбается.
— Да что вы, боитесь, что ли, кого?
— Чего ж бояться мне-с? Я, слава богу, человек не подневольный-с. Слава богу, господ над собой не имею-с!
— Так как же это он приваживал голубей, а?
— Так и приваживал-с.
Там у них пространнейший чердак-с, и вот там все и происходило-с. И дошло, наконец, до того, что уж не только чердаки-с, а и верхний этаж предопределен был голубям-с, вместе с младенцами-с… Ха-ха-ха! Подлинно, как есть, хозяин-с.
— Безумная, злобная клевета! — восклицает «москвич», не обращаясь ни к кому, а так, в пространство.
— Не клевета, а глубокая «струя братской любви»! — отвечает черноглазая девица с горьким уже смехом. — Известно, по крайней мере, сколько детей поморено за это время? — обращается она к купчику.
— Мор был большой-с, а в точности неизвестно-с, — отвечает купчик, поглаживая бородку.
«Москвич», с которым чуть не сделался удар, когда черноглазая девица упомянула о «глубокой струе», несколько оправился и обращается, шипя, как кипящий сироп, к купчику:
