Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - Игорь Клех

Жан Лафонтен родился в провинции Шампань в 1621 году в семье местного «хранителя королевских вод и лесов» (лесничего по-нашему), от которого лет в двадцать пять унаследовал эту должность. Сын не оценил благодеяний отца, в том числе женитьбы по родительской воле на пятнадцатилетней девице, и не остепенился. Повадки животных или устройство лесного муравейника занимали его куда больше, чем сохранность королевского имущества и собственная семейная жизнь. Супружескими обязанностями пренебрегал, подолгу пропадал в Париже, сочинительствовал и домой наведывался, только чтобы спустить еще какую-то часть имущества, подобно персонажу собственной позднейшей басни «Цикада и Муравей» (в переводе Крылова «Стрекоза и Муравей»). Дошло до того, что его перестала узнавать прислуга жены, как он сам не узнал во встреченном юноше своего выросшего сына.

Между прочим, подобные иждивенчество и беззаботность диктовались статусом тогдашних литераторов и прочих деятелей искусств, которые не смогли бы существовать без высокопоставленных покровителей и заказчиков. И Лафонтен научился использовать их по полной программе. В числе его покровителей и кормильцев вытащившая его из провинции в Париж племянница кардинала Мазарини и еще несколько сменявших друг дружку герцогинь; могущественный министр финансов Фуке, нанявший Лафонтена за тысячу ливров в год писать ему по стихотворению в квартал, однако проворовавшийся и репрессированный королем по наущению Кольбера, – имена-то какие, словно из собрания сочинений Александра Дюма! К покровителям могут быть причислены опальный герцог Ларошфуко, коллега Лафонтена и автор гениальных афоризмов; дофин-престолонаследник, которому Лафонтен посвятил свой первый сборник басен «Эзоповы басни, переложенные в стихи господином Лафонтеном»; сам Людовик XIV, наконец, которому Лафонтен преподнес свой второй сборник басен; а также приютивший прославленного баснописца на склоне лет его богатый почитатель и депутат парламента, в доме которого он и умер в 1695 году на 75 году жизни.

Нам трудно оценить прелесть и своеобразие басен Лафонтена, поскольку стихи непереводимы в принципе. Даже в самых лучших переводах мы видим их как бы через мутное стекло, получая самое приблизительное представление об их форме и содержании. Ну кто, ради бога, переведет обратно на французский язык крыловский пересказ лафонтеновой басни? Или того круче: как за рубежом разобрать и собрать наше секретное оружие – стихи Пушкина, чтобы в переводах не получить второстепенного поэта, эпигона европейских романтиков? Ровно так же, как мы порой с недоумением взираем на Петрарку или Байрона в русских переводах.

Чтобы стало понятнее.

Скажем, в первоисточнике, басне Эзопа, героями были Муравей и Жук-Навозник. Первый – трудяга, рачительный и запасливый хозяин, второй – паразит, беззаботно проедающий доставшееся ему, по существу… свалившееся на него добро. У Лафонтена Муравью противопоставлен Кузнечик, или Цикада, – французский язык не делает различия между этими все-таки разными насекомыми (Cigale, сигаль, цигаль, стрекотун-стрекотушка). Причем Муравей и Кузнечик/Цикада имеют одинаковый грамматический род – женский, что французами воспринимается и может быть переведено на русский как Мурашка и Цикада. Но всплывает другая проблема. Если о рабочих муравьях известно, что это именно «мурашки», то есть недоразвитые бесполые самки (как и рабочие пчелы), то у цикад и кузнечиков поют-стрекочут только самцы (существовали, кстати, любители вокала этих насекомых, которые держали их в проволочных клеточках вместо певчих птиц). В свою очередь, Крылов, как суверен, а не вассал, решительно меняет биологический вид одного из басенных героев и придает их конфликту, как сказали бы сегодня, «сексистский» окрас. У него Муравью противопоставлена Стрекоза, совершенно немое, но удивительно грациозное и женоподобное насекомое, не ползающее, не прыгающее, а летающее и чрезвычайно прожорливое.

Вы почувствовали, что происходит с незатейливой историей при переводе ее с древнегреческого языка на французский и русский, да если еще ее зарифмовать и сдобрить чудным русским просторечием «глядь – зима катит в глаза», отчего глаза на лоб полезли бы у французских классицистов, античных риторов и средиземноморского Эзопа (известно ведь, как поразили замерзшие реки отправленного из Рима в «задунайскую» ссылку поэта Овидия)?!

Поэтому невозможно ощутить своеобразие басен Лафонтена по русским рифмованным переводам вековой и двухвековой давности или авторским «вариациям на тему» Дмитриева, Крылова, Жуковского и Батюшкова, и только близкие к подстрочнику литературоведческие переводы Михаила Гаспарова можно посоветовать читателю, не владеющему языком оригинала.

Лафонтен не просто изложил стихами поучительные истории Эзопа и других античных авторов, древнеиндийской «Панчатантры», средневековых озорных фаблио. Давно окостеневшие сюжетные схемы он присвоил, опоэтизировал, театрально обыграл, отчасти деморализовал, офранцузил и опростил – одним словом, национализировал. Получилось очень свежо и непосредственно, стилистически безупречно, немножко сентиментально, лукаво, мудро – не для королей и законодателей литературной моды, а для народа.

Любопытно отношение к Лафонтену нашего Пушкина, выросшего на французской литературе и без всякого пиетета звавшего баснописца Ванюшей Лафонтеном. Пушкин не очень жаловал басенный жанр. Куда более ему пришлись по вкусу фривольные «декамероновские» истории того же Лафонтена, которыми тот грешил до избрания в академики (пушкинские «Граф Нулин» и «Домик в Коломне» тому порукой). И уж во всяком случае гораздо выше басен Лафонтена поэт ставил басни Крылова, в которых ценил сугубо русское «какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться». Тем не менее в молодые годы на Пушкина произвели огромное интеллектуальное впечатление лафонтеновские басни «Раздор [ «Ссора»]», «Любовь и Безумие», «Дуб и Тростник [в переложении Крылова «Дуб и Трость»]», о чем свидетельствуют его стихи не только лицейского, но и ссыльного периода («Аквилон», 1824).

Надо сказать, что сам Лафонтен считал «Дуб и Тростник» своей лучшей басней. Даже в нерифмованном переводе Гаспарова она производит сильнейшее впечатление. Вот как передана гибель Дуба:

«…С края горизонта в ярости налетает самый грозный из детей севера, каких он только взрастил в своих чреслах. Дерево держится прямо; тростник гнется. Ветер крепчает и ему удается вырвать с корнем того, чья голова почти касалась неба, а ноги почти упирались в царство мертвых».

А вот речь Тростника:

«Ветры не так мне страшны, как вам: я сгибаюсь и потому не сломлен. Вы же до сей поры выдерживали их яростный напор, не сгибаясь».

Неизвестно, чего здесь больше, пересказа басни Эзопа или переклички с Блезом Паскалем (который был на два года моложе Лафонтена и не дожил до сорока), его знаменитым определением сущности, достоинства и участи человека на земле: «Мыслящий тростник».

Как здравомысленно-лиричный Лафонтен являлся ренегатом директивного французского классицизма, так ренегатом прямолинейного русского классицизма стал насмешливо-мудрый Крылов. А иначе, если прибегнуть к басенному сравнению, остались бы они оба Гусеницами и Личинками.

Жизненный и творческий путь Крылова напоминает мертвую петлю.

Родился в 1769 году в семье нищего армейского прапорщика, предположительно в Москве. Оказавшись в четырехлетнем возрасте в Оренбурге, был до смерти напуган «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», когда Пугачев в ярости, по свидетельству Пушкина, клялся повесить Крылова и всю его семью. Затем злая бедность в Твери с матерью, где семья потеряла кормильца и малолетний Крылов стал сиротой. Недорослем он отправился на завоевание Северной столицы и уже к двадцати годам на диво преуспел в этом. В свои молодые годы Крылов делал то же, что другие: как Фонвизин, писал комедии; подобно первому русскому диссиденту Новикову, завел персональный сатирический журнал (вроде современных блогов); как Сумароков, сочинил несколько басен, о которых впоследствии предпочитал не вспоминать. Однако мрачный закат екатерининской эпохи, еще более мрачный период правления Павла I и материальные трудности на целое десятилетие выбили его из литературы. От греха подальше, он укрылся в провинции, где жил у разных покровителей. Здесь, общаясь с людьми самых разных сословий, почитывая и пописывая, он избавился от диктата тогдашней литературной моды и… созрел. Живи он только в провинции или только в столице, такое было бы невозможно. Как не стали бы теми, кем стали: петербургский повеса Пушкин без ссылки, полтавский мечтатель Гоголь без Петербурга и Рима, потерянные Лермонтов и Толстой без Кавказа и войн на юге России, припадочный Достоевский без каторги, а интеллигентный Чехов без поездки на Сахалин и т. д. Омывшись океаном народной жизни, как губка, напитавшись нелитературной речью, Крылов вынырнул в Петербурге в 1806 году законченным великим баснописцем. Опубликовал первые басни, через три года издал первый сборник, еще через два года был принят в Российскую Академию.