Ночной бродяга. Часть первая - Джин Га́рду

Отец выводит меня во двор, подальше от гостей и веселья. Он подкуривает сигарету и делает глоток граппы9 из горла, передает бутылку, и я, следуя примеру, обжигаю глотку.

– Ты мой сын, – он начинает разговор, – и это не повод любить тебя. Я твой Отец – это также не повод любить меня. Все дело в том, можно ли положиться на тебя? Во что ты превратишься? Вы растете свободными людьми, и любить стоит за это, а не за кровные узы.

Понимающе киваю и делаю еще глоток.

– Если хочешь жить в сарае – живи. Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, несмотря на то что ты мой сын.

Сейчас искренне смеюсь над этой фразой, но тогда даже граппа не могла ввести меня в курс дела.

Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света тенью от листьев создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент я влюбляюсь в его мир: я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов приходятся на ночь открытых дверей – на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой Отец уважает «безразличие».

– Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.

С последней каплей граппы я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.

Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин10 поет «Summertime».

– Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке.

Она испуганно смотрит:

– А кто ты?

– Рока. Я здесь живу.

– Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.

– Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой Друг тоже здесь живет, и Брат. Они куда-то подевались.

– Что ты сказал про мир?

– Что хочу в нем побывать…

– Может, нам стоит познакомиться?

– Нет. Не думаю. Для этого есть вся жизнь!

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?

– Думаю, что можем начинать. – Ее щеки залились красным цветом.

Кажется, впервые за вечер я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.

В моем Мире прошлого, на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я в надежде открыть путь в другой мир поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я вселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковины.

В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.

Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…

В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… Можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но она все равно кивнула мне вслед и сшила куклу. Она сшила очень много кукол.

5

Первым делом дам этой кукле имя – пожалуй, Клем. На седьмой день отдохну. За шесть дней до того я стоял у входа в казино и видел ту, которую видеть не должен был, и не отнял жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, что призвана быть безразличной ко мне самому.

Временами поигрываю в Бога…

За шесть дней бездомные прикрепили мне прозвище – Ослепший. В Мире прозы имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили близкие – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов стояли на страже связи с общественностью. Теперь таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Так и не ответил ни на один звонок, но храню телефоны по сей день. Даже выделил отдельную комнату для телефонных аппаратов: кладбище неоговоренного, неозвученного, неизведанного – короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.

Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.

Только теперь, окончив работу, прикоснулся к пище.

Эта кукла станет младшей сестрой австралийки, вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я взращивал два года, для того чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело – проститься с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал. Не удалось на седьмой день отдохнуть. За пять дней до того повстречались мне Раввин, Имам и Священник, они боролись с холодом у горящего бака в квартале от приюта «Hopeless»11, за углом.

Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют «U2»: «Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me». Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла у кирпичных зданий. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит своим беззубым ртом мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем», – бубню под нос своим беззубым ртом я и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым чуть не потеряю рассудок.

– Вы? – Пялюсь ему в лоб, он высокий такой – что мужик, что лоб.

Из-за его спины выскакивают двое пониже, в шутовской манере, у одного из них нож, у другого палка. Теперь я пялюсь на лбы обоих.

– Что тебя тревожит? – спрашивает высокий.

– Устал, очевидно, – говорит тот, что с ножом.

– Немного, – отвечаю.

– Содержательный рассказ, – замечает тот, что с палкой. – Кормить нас будем или как?

– Я уже кормил сегодня… тут недалеко… целую банду хиппи… в казино.

– Что он бубнит? – возмущается тот, что с палкой.

– Казино? Какое казино? Может, это «Крит»? – добавляет высокий.

– «Крит»? – спрашиваю.

– «Крит»…

Руки с ножом и палкой опустились, высокий обмяк.

– Пожалуй, это нам следует тебя накормить. – Фраза прозвучала заботливо и мило, из уст человека с ножом.

– Пожалуй, мне нужно попасть домой, – я говорю.

– Может, не стоило выходить? Что ты делал в казино? – Он уставился в свой нож, который, к слову, был кухонный и блестящий.

– Там на шляпки играют… Сам не знаю, зачем туда пошел… у меня были другие планы на сегодня. Девушка проводила до самого здания, и уже там этот тип обокрал меня. Не знаю, что происходит… – бубню.

– Может, дело не в деньгах?! – предполагает высокий. – Не стоит с Эдваном связываться?!

– Знаете Эдвана? Ошпаренный?

– Мы? – все трое закивали головой. – Не стоит с ним связываться! – повторяют в унисон.

– Я его не видел даже, видел Клаудию.

– И с ней тоже не стоит! – хором.

– Хоть у нее и чарующая задница… ох, попка Клаудии, – мечтательно протянул тот, что с палкой.

Воцарилось молчание. Гаснет свет, запускают проектор, брюхо наполняется попкорном, мочевой пузырь – кока-колой, глаза – уникальными кадрам и самой чарующей попки глупейшей из пони Клаудии. Ждите этой осенью: «Трое у бака, не считая Рокамадура, и разнузданные фантазии, со сказочным задом». В эту секунду я не думал о Клем, нисколько… и продолжал бы еще долгое время, но штаны начали расходиться по швам… Отключаю киноаппарат: