Дом на костях - Василий Брусянин

Страшным, загадочным призраком вставала предо мною фигура моего прадеда, и я часто боялся думать о том, что живу в доме, свидетеле таких страшных подробностей жизни моих предков. И молва горожан по-своему отмечала эту страшную жизнь. С каким-то злорадством мещане, мелкие купцы и вечно нуждающиеся чиновники говорили о страданиях нашего рода, как будто эти страдания доставляли им всем какую-то радость. Да как и не радоваться! Стоит в пригороде особняком роскошный и богатый дом, где в довольстве живут люди. Всё как-то по особенному, всё не похоже на остальную жизнь в этом доме, и вдруг в этот же заколдованный и сказочный замок роскоши и довольства смело входят те же самые муки и страдания, которые так повседневно, так непрестанно живут среди бедного и обиженного жизнью люда.

— После смерти отца, — говорила бабушка, — осталась я одна в этом страшном доме на костях. Всё хозяйство взвалилось на меня, все хлопоты заставили меня проснуться к жизни. Что же я делала при жизни отца: пила, ела, красиво наряжалась, играла на клавикордах. Были у меня и подруги из купеческих и дворянских семей, но между ними и мною всегда жила зависть самая чёрная. С виду хорошо относились мои подруги ко мне, а в душе это были змеи подколодные. И вот, замкнулась я от всех и начала свою жизнь по дому. Торговля и завод замерли, оставила я это дело и думала о том, как бы выйти замуж да и сдать все дела мужу. А свататься за меня боялись, потому считали, что кто поселится в нашем доме, всё равно счастлив не будет. Так и намекали мне женихи: «мол, — распродай ты всё это чудовище, а тогда можно и свадьбу сыграть», а я думаю: «Берите, какая есть, а с трусами мне и жить не захочется». И вот случилось так, приехал к нам в город учёный человек Александр Иванович Дроздовский, дедушка ваш. Где-то в Москве он жил и был профессором, а вот приехал к нам в город и заинтересовался моим стоящим без дела заводом. Много расхваливали наш завод люди, вот и он заинтересовался. Пришёл, «Покажите, — говорит, — мне ваше заведение». Повела его я по заводу, а он красивый такой, вежливый да обходительный, каких мужчин у нас в городе отродясь и не бывало. Ну, раз пришёл, другой раз пришёл, а тут уж, прямо скажу, и ухаживать за мной стал, да и мне он нравился. А когда дело дошло до настоящего объяснения, и говорю я ему: «Как же, — говорю, — Александр Иваныч, вы войдёте в наш дом, если его все боятся?» Посмотрел на меня Александр Иваныч, улыбнулся и говорит: «Я без предрассудков и смерти не боюсь, потому знаю, что такое смерть, и рано или поздно она придёт». И вышла я замуж за моего героя. Сейчас же муж открыл завод, нанял рабочих и повёл дело по-своему. А только вижу я, что не с того конца начал дело, потому всё в теории разные отвлекался, химию он изучал и сам химик был. Теория его — одно, а жизнь — другое. И дело-то, вижу, не по настоящему стал вести: с рабочими как равный, а какое же равенство между теми, кто на тебя работает. Бывало, захотят рабочие отдохнуть — отдыхай. Захотят рабочие прибавки за работу, он и прибавку делает. Глядела, глядела я на его порядки и говорю: «Саша, да тебе бы у покойного моего отца поучиться, как надо дела торговые и промышленные вести». А он мне в ответ: «Веду дела по совести». И только. А порядки на заводе старые. А люди рабочие увидели, что за птица у них новый хозяин, и пошли ему на шею садиться. И вышло так, что как-то раз приходит ко мне в комнату муженёк мой и говорит: «Ну, — говорит, — завод надо закрывать, потому не могу я делами заниматься. Если делать так, как я делаю, то от нашего имущества в пять лет ничего не останется, а вести дело так, как вёл отец твой, я не могу, это не в моих принципах»… Так он со своими принципами и порешил статься, а завод свой мы со всеми машинами и стенами продали купцу Вашину, тот его и увёз к себе в усадьбу. С тех пор вот этот пустырь-то во дворе и стоит.

IV

Я помню время, когда покойный брат мой называл деда Александра Иваныча святым человеком. Конечно, он преувеличивал, называя его так, но, несомненно, дед мой — человек незаурядный. Через всю свою жизнь он, не погрешая пред совестью, пронёс что-то своё. Жизнь заставляла его делать так, как она хочет, а он делал так, как подсказывала ему совесть. Потому он и пострадал, побеждённый. Я называл его Дон Кихотом, и мне казалось, что моё определение вернее определения брата. Да и брат соглашался с этим…

Милый брат мой Женя! И он умер Дон Кихотом. В бурю тонули на Каме люди, а он в крошечной лодочке бросился спасать их и утонул… Я должен рассказать об этом эпизоде в нашей общей с ним жизни. Он умер Дон Кихотом, а я остался жить себялюбивым эгоистом.

В тот роковой вечер мы вместе с ним были на берегу реки. Вышли из усадьбы посмотреть, что делается на Каме в бурю. Любили мы оба грозы и бури и, как только поднимался сильный ветер, тепло одевались и шли на берег. Так случилось и в этот вечер. Стояли на берегу и любовались бурей. А ветер вздымал волны, и белые гребни их наскакивали на помост пристани и заливали мокрые доски. А посмотришь вдаль, и всюду, пока видели глаза, неслись по реке страшные волны и гудели и бросали в нас брызги. У берега поскрипывали на якорях барки, а дальше к стержню реки колыхались громадные плоты, и волны расшатывали крепы, а кое-где от плотов уже отделялись оторванные брёвна и неслись по воде вниз по течению.

И вот, слышим мы, донёсся с реки вопль о помощи. Насторожились мы, заволновались, а брат уже бежит к лодке. А с реки ещё отчаяннее доносятся вопли: увидели погибающие людей на берегу и в отчаянии и с надеждой на спасение ещё громче взмолились о помощи. А на чёрных волнах с белыми гребнями темнеют чья-то лодка и трое людей в ней. И вот вижу я, сбрасывает с себя брат тёплую куртку и остаётся в одной гимназической коломянковой блузе.

— Скорее!.. Скорее! — кричал он мне, развязав причалы и двигая к воде нашу маленькую лодку, на борту которой было выведено краской имя «Отважный». — Скорее, Лёня! Садись на руль, а я на распашных.

Я бросился к лодке и стал около неё как вкопанный.

— Мы утонем!.. Куда мы поплывём!? — вдруг неожиданно для себя воскликнул я.

— Садись, садись скорее! — кричал брат, а я стоял у лодки с веслом и колебался.

— Скорее!.. Что ты за мямля!..

И брат выругался, как ругаются работники и кучера.

— Если не хочешь… я один!.. — крикнул он и начал грести к середине реки.

— Женя, вернись!.. Ты утонешь!.. — кричал я брату, а он уже далеко отплыл от берега.

Чёрные волны качали его лодку на белых гребнях, и то вправо, то влево повёртывался нос лодки, но сильные руки брата слились воедино с вёслами, окрашенными в белую краску, и лодка держалась намеченного пути.

И было мгновение, когда я разом и во всю ясность сознания, по настоящему оценил мерзостность своего поведения. Мне было и больно, и стыдно, и хотелось мне броситься в реку и догнать брата и вместе с ним пуститься на отважный поступок помощи погибающим.

Но было уже поздно. Лодка брата чуть заменой точкой темнела на фоне волн. Я искал на волнах лодку тех, кто погибал, и не видел этой лодки. Спустился с неба мелкий и частый дождь и сплошной мглой застлал и воду, и противоположные берега, и лодку с погибающими, и лодку моего брата.

Обе лодки погибли в этот страшный час дня, погибли и те, кто жаждал спасения, погиб и тот, кто хотел спасти погибающих.

Брата своего я увидел только мёртвым дня через три. Его выбросила река верстах в пяти от усадьбы и прибила к прибрежным кустам лозняка.

Помню и этот печальный вечер. Река по-прежнему волновалась, спускалась с неба тонкая и нежная пелена мелкого дождя. Рыдала над трупом мать моя, а отец стоял спокойный и тихий в своём странном размышлении о жизни и смерти. Я не сомневался, что он об этом думал, потому что он сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот жив был Женя, и в день смерти мы с ним поспорили… и нет Жени…

Мне показалось, что он заплакал, потому что отвернул лицо, отошёл к обрыву берега и долго смотрел в красную глину.

Когда труп брата, завёрнутый в простыни, был уложен на телегу, и сивая лошадка вывозила громоздкий и тяжёлый экипаж в гору, мы с отцом помогали лошади и упирались руками в задок телеги.

Он шёл со мной рядом, тяжело дышал и говорил:

— Вот ты благоразумнее Жени… Как же можно спасать людей на нашей душегубке?.. Вот и он сгубил свою душу…

Поздно ночью, когда труп брата, обмытый и обряженный в гимназический мундирчик, лежал в зале на столе, я вышел на террасу.

Там в темноте сидел мой дед, слепой старик, и красно-оранжевой точкой светился в его руке кончик раскуренной папиросы.

— Это ты, Лёня? — окрикнул он меня.

Слепой дед до изумления угадывал по шагам, кто вошёл в комнату.

— Да… я… — ответил я.

— Расскажи мне, как всё это несчастье случилось?

И я рассказал деду всё, что видел. И он долго молчал, попыхивая папиросой, и мучительным показалось мне это молчание. Потом дед обернул ко мне своё «невишное» лицо и негромко сказал: