Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

Глава 10

Залог

Грених стоял между следователем в его кабинете и сидящим против того Колей, уперся обоими кулаками в стол, с беспомощной злобой глядя перед собой. Майка сидела на подоконнике, она выступала свидетелем. Все молчали. Профессор пытался собрать в голове картину злоключений Коли и представить, что мог чувствовать мальчик его возраста, склада характера и интересов, чтобы угадать его мотивы. Но неизменно он скатывался к примитивному чувству ревности. Ему никогда не нравилась Майкина с ним дружба, но он позволял ей быть только из уважения к дочери, ее выбору и взглядам. Он был уверен в трезвости ее рассудка и старался не видеть в отношении к Коли ничего большего, чем простая детская привязанность. Но почему же так сводит зубы?

Силой воли Грених отмел злость и опять вернулся к вопросу, который сегодня задал себе десятки раз: с чего все началось? Со слов Майки, первым проступком юноши был конфликт с Киселем. Она утверждала, что именно Кисель втянул ее друга в баталию с рабочими и Михэли, якобы это было посвящением в бандиты. Зря тогда они с Фроловым не отнеслись серьезней к словам Майки. Грених чуял, что за проступком Коли стоит что-то серьезное, хотел поговорить об этом с Николаем Ивановичем. Но и с Бейлинсоном – вечно отстраненным, лениво-сонным и равнодушным – у него отношения сложились не особенно теплые. Грениху чудилось, что тому тоже не нравится дружба сына – будущего музыканта, утонченного интеллигента – с девочкой, которая провела полдетства в деревенском захолустье и хвасталась, что знахарка обучила ее колдовству, а местный поп гонялся за ней, чтобы изгнать дьявола.

Нет, Грених не стыдился Майки, напротив, отчаянно себя ругал, что не был достаточно хорошим отцом, не отправился искать ее сразу, как отгремела революция и кончилась Гражданская война, предавался отчаянию в подвалах Басманной больницы, и мысли не допустив, что дочь могла выжить. Но время назад было не вернуть. И хорошие качества в себе так сразу не выработаешь. Прошло три года, прежде чем он смог почувствовать себя человеком и только-только начал выстраивать отношения с людьми.

Но что происходит с Колей? Грених опять выдернул себя из раздумий, обведя кабинет следователя взглядом. Надо выстроить хоть какую-то версию.

Итак, стал мысленно перечислять Грених, почти сразу после суда мальчик зачем-то отправляется в детдом, курируемый Мосздравотделом, и подговаривает тамошних ребят – а это совершеннейшая дикость! – облить руку Майки чернилами. С их общих слов выходило, что расчет был на ее испуг, мол, она бы тотчас пожаловалась отцу, а тот, естественно, запретил бы ей ходить к Коле на квартиру и вообще появляться в Баумановском районе. Коле нужно было избавиться от ее назойливого присутствия, отчасти он по-джентльменски не хотел, чтобы Майка с ее упрямым любопытством и склонностью совать всюду нос нажила неприятности, – в конце концов, мальчишечьи дела не предполагали участия барышень, отчасти его могли опять принудить. Кому-то не нравилось, что дочь сотрудника Института судебной экспертизы постоянно вмешивается в его – или чьи-то еще – дела. Вот Коля и решился. Идея могла принадлежать только трусливому мальчишке, который сам бы перепугался, получи он такую черную метку. Струсил бы любой ребенок. Но не Майка. Она поднялась, отряхнулась и нашла обидчика.

На этом можно было завершить умозаключения и вынести Коле приговор: неумелая попытка хулиганства. Все выглядело так, словно отбившийся от рук юноша, попавший в дурную компанию, подстрекавший к преступным действиям других детей, тем более из детдома, которые и без того безобразничали на улицах, застрелил в конце концов своего отца. Если бы не стойкое ощущение, что он действовал не по своей воле, не мелькание на фоне некой тени в макинтоше и кепке, если бы не найденный отпечаток пальца в копоти в кабинете квартиры убитого Бейлинсона, если бы не странные слова о том, что его принуждают кому-то угрожать смертью.

Все это наводило на мысль, что мальчишку долгое время кто-то обрабатывал. Этот кто-то имеет на него большое влияние.

Прибежавший, едва заслышав о несчастье в семье, его дядя – прокурор Швецов, полчаса бушевал в кабинете Фролова, поочередно вытягивая тонкий, как у пианиста, палец то на безмолвного Колю, отказавшегося что-либо сообщать, кроме того, что он признает себя виновным, то на Фролова, который был повинным в неразберихе с этим детским треугольником и не донес до родителей важности воспитательных бесед.

К Грениху прокурор почему-то избегал обращаться, о Майке говорил намеками, мол, много в ее воспитании родительских упущений, попустительств и недосмотров, но лично Константину Федоровичу этого не высказывал, делал вид, будто не знает, что Грених и есть тот самый родитель, которого он исподволь осуждает.

Пережидая агонию прокурора, Грених поймал себя на мысли, что наблюдает за ним. Страшный трудоголик, консервативный перфекционист, неженатый, бездетный, порой ночевавший в прокуратуре, окопавшись бумагами. Серебро волос и острой бородки придавало его лицу выражение властности, почти царственной важности. Чуть опущенные уголки глаз, делавшие их вид слегка беспомощным, шли в диссонанс с тонкими, злыми губами. Швецов редко растягивал их в улыбке, и даже в покое его губы выражали недовольство. Наверное, потому он и отпустил эту испанскую бородку клинышком, как у Ленина, которая была чуть больше, чем у вождя мировой революции, чтобы спрятать под ней недобрый изгиб рта.

Одет прокурор был строго, нельзя сказать, что щеголял и являлся приверженцем нэпманской моды, но все же проскальзывало в его облике какое-то утонченное изящество, которое советский человек позволял себе редко. Иные могли это счесть породой, внутренним благородством. Но Грених знал, что дело было в хорошо пошитом у какого-то модного портного костюме, в ботинках ручной работы и посверкивающих из-под рукавов пиджака на манжетах рубашки золотых с бриллиантовыми вкраплениями запонках изящной выделки. Их никогда не было видно, если не размахивать руками, как прокурор делал сейчас, распекая племянника.

Коля получил множество упреков в том, что имел слишком «эгоцентрическую натуру». По словам дяди, все его беды произошли от самолюбия и попытки пойти против общественности.

– Кто тебе дал этот «наган»? – налегал он на Колю, больно стиснув его плечо.

– Кисель еще раньше дал, – кривился тот.

– Кисель! А тот откуда взял?

– Не зна-аю!

– Почему ты говорил, что тебя принуждают грозить кому-то смертью? Кто принуждал? Не веди себя, как имбецил. Кто еще был в квартире? Найден отпечаток пальца на спинке стула, на котором ты сидел, свежий, от копоти. Ты должен знать, чей он!

Коля сжался, из глаз ручьями катились безмолвные