Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

– Сядем, пожалуй. О чем же ты хочешь говорить? – сказала девушка, садясь на скамью под тень больших берез рядом с Ваней.

В стоявшей в стороне церкви производился ремонт, и в открытые двери слышалось церковное пение маляров, которым священник запретил петь внутри светские песни. Паперти, обсаженной густыми кустами шпырея, не было видно, но каждое слово было ясно слышно в вечернем воздухе; совсем вдали мычало стадо, идущее домой.

– О чем же ты хотел говорить со мной?

– Я не знаю; тебе, может, будет тяжело или неприятно вспоминать об этом.

– Ты, верно, хочешь говорить о том несчастном деле? – проговорила Ната, помолчав.

– Да, если ты можешь хоть сколько-нибудь объяснить его мне, сделай это.

– Ты заблуждаешься, если думаешь, что я знаю больше других; я только знаю, что Ида Гольберг застрелилась сама, и даже причина ее поступка мне неизвестна.

– Ты же была там в это время?

– Была, хотя и не за полчаса, а минут за десять, из которых минут семь простояла в пустой передней.

– Она при тебе застрелилась?

– Нет; именно выстрел-то и заставил меня войти в кабинет…

– И она былауже мертвою?

Ната молча кивнула головой утвердительно.

Маляры в церкви затянули: «Да исправится молитва моя».

– Пусти, черт! Куда лезешь?! А ну тебя! AI – раздавались притворные крики женского голоса с паперти, меж тем как невидимый партнер предпочитал продолжать возню молча.

– AI – еще выше, как крик тонущих, раздался возглас, и кусты шпырея сильно затрепетали в одном месте без ветра.

– «Жертва вечерняя!» – умиротворяюще заканчивали пение внутри.

– На столе стоял графин или сифон – что-то стеклянное, и бутылка коньяку, человек в красной рубашке сидел на кожаном диване, что-то делая около этого же стола, сам Штруп стоял справа, и Ида сидела, откинув голову на спинку кресла, у письменного стола…

– Она была уже неживая?

– Да, она уже, казалось, умерла. Едва я вошла, он сказал мне: «Зачем вы здесь? Для вашего счастья, для вашего спокойствия уходите! Уходите сейчас же, прошу вас». Сидевший на диване встал, и я заметила, что он был без пояса и очень красивый; у него было красное, пылавшее лицо и волосы вились; мне он показался пьяным. И Штруп сказал: «Федор, проводите барышню».

– «Да будет воля Твоя», – пели уже другое в церкви; голоса на паперти, уже примиренные, тихо журчали без криков; женщина, казалось, тихонько плакала.

– Все-таки это – ужасно! – промолвил Ваня.

– Ужасно, – как эхо повторила Ната, – а для меня тем более: я так любила этого человека, – и она заплакала. Ваня недружелюбно смотрел на как-то вдруг постаревшую, несколько обрюзгшую девушку с припухлым ртом, с веснушками, теперь слившимися в сплошные коричневые пятна, с растрепанными рыжими волосами и спросил:

– Разве ты любила Лариона Дмитриевича?

Та молча кивнула головой и, помолчав, начала необычно ласково:

– Ты, Ваня, не переписываешься с ним теперь?

– Нет, я даже адреса его не знаю, ведь он квартиру в Петербурге бросил.

– Всегда можно найти.

– А что, если б я и переписывался?

– Нет, так, ничего.

Из кустов тихо вышел молодец в пиджаке и картузе, и когда он, поравнявшись, поклонился Ване, тот узнал в нем Сергея.

– Кто это? – спросила Ната.

– Приказчик Сорокиных.

– Это, вероятно, и есть герой только что бывшей истории, – как-то пошло улыбаясь, добавила Ната.

– Какой истории?

– А на паперти, разве ты ничего не слышал?

– Слышал, кричали бабы, да мне и ни к чему.

Ваня почти наткнулся на лежащего человека в белой паре с летней форменной фуражкой, сползшей с лица, на которое она была положена, с руками, закинутыми за голову, спящего на тенистом спуске к реке. И он очень удивился, узнав по лысине, вздернутому носу, редкой рыженькой бородке и всей небольшой фигуре учителя греческого языка.

– Разве вы здесь, Даниил Иванович? – говорил Ваня, от изумленья даже забывши поздороваться.

– Как видите! Но что же вас так удивляет, раз вы сами здесь, тоже будучи из Петербурга?

– Что же я вас не встречал раньше?

– Очень понятно, раз я только вчера приехал. А вы здесь с семейством? – спрашивал грек, окончательно садясь и вытирая лысину платком с красной каемкой. – Присаживайтесь, здесь тень и продувает.

– Да, моя тетка с двоюродной сестрой тоже здесь, но я живу отдельно, у Сорокиных, может, слыхали?

– Покуда еще не имел счастья. А здесь недурно, очень недурно: Волга, сады и все такое.

– А где же ваш котенок и дрозд, с вами?

– Нет, я ведь долго буду путешествовать…

И он с увлечением стал рассказывать, что вот он совершенно неожиданно получил небольшое наследство, взял отпуск и хочет осуществить свою давнишнюю мечту: съездить в Афины, Александрию, Рим, но в ожидании осени, когда будет менее жарко для южных странствий, поехал по Волге, останавливаясь, где ему понравится, с маленьким чемоданом и тремя-четырьмя любимыми книгами.

– Теперь в Риме, в Помпее, в Азии – интереснейшие раскопки, и новые литературные произведения древних там найдены. – И грек, увлекаясь, блестя глазами, снова сбросив фуражку, долго говорил о своих мечтах, восторгах, планах, и Ваня печально смотрел на сияющее переливающейся жизненностью некрасивое лицо маленького лысого трека.

– Да, интересно все это, очень интересно, – молвил он мечтательно, когда тот, кончив свои повествования, закурил папиросу.

– А вы будете здесь до осени? – вдруг вспомнил спросить Даниил Иванович.

– Вероятно. Съезжу в Нижний на ярмарку и оттуда домой, – как бы стыдясь ничтожности своих планов, сознался Ваня.

– Что же, вы довольны? Сорокины эти – интересные люди?

– Они совсем простые, но добрые и радушные, – снова отвечал Ваня, недружелюбно думая о ставших вдруг так ему чужими людях. – Я очень скучаю, очень! Знаете, никого нет, кто бы не только мог заразить восторгом, но кто бы мог просто понять и разделить малейшее движение души, – вдруг вырвалось у Вани, – и здесь, и, может быть, в Петербурге.

Грек зорко на него посмотрел.

– Смуров, – начал он несколько торжественно, – у вас есть друг, способный оценить высшие порывы духа и в котором вы всегда можете встретить сочувствие и любовь.

– Благодарю вас, Даниил Иванович, – сказал Ваня, протягивая греку свою руку.

– Не за что, – ответил тот, – тем более, что я говорил, собственно, не о себе.

– Оком же?

– О Ларионе Дмитриевиче.

– О Штрупе?

– Да… Постойте, не прерывайте меня. Я отлично знаю Лариона Дмитриевича, я видел его после того несчастного случая и свидетельствую, что в этом он столько же виноват, как были бы виноваты вы, если бы, например, я утопился оттого, что у вас белокурые волосы. Конечно, Лариону Дмитриевичу