Пока ангелы спят - Анна Литвинова

В аэропорту царила ласковая кондиционированная прохлада. Уж на что люблю тепло, но даже я вздохнул с облегчением после слепящей пустыни летного поля. «А ведь сейчас апрель, – мелькнула мысль. – Что же творится здесь в июле?»

Очень быстро – несравнимо ни с каким Шереметьевом – мы получили багаж, прошли «зеленым коридором» и сразу же оказались перед толпой встречающих, отделенных от «свободной зоны» не непроницаемыми щитами (как в том же Шереметьеве), а барьерчиком по пояс. И моментально приметили молодого парня, державшего над головой плакатик с надписью по-русски: «Ясперс энд бразерс».

– Хеллоу! – радостно улыбнулся, проталкиваясь к нему, наш плешивый социолог.

– Хеллоу-то хелло, – юмористически осклабился парень и продолжил на чистейшем русском, – но вообще-то «добрый день», а если хотите – то «шолом алейхем».

– Алейхем шолом! – радостно откликнулась Наталья и расхохоталась.

– Меня зовут Симон, – представился парень. – Симон Мендель. У вас в России я был Менделевичем. Можете величать меня Семой.

Мы коротко представились. Симон-Сема невзначай, но очень оценивающе оглядел Наташу, и мне это не слишком понравилось.

Затем были залы, лифт, переходы, еще один лифт – и мы очутились на многоярусной парковке, уже без «кондишена». Парень подвел нас к машине. Конечно же, то был «Сеат», модель гольф класса «Ибица»: цвет – серебристый, год выпуска – не ранее девяносто восьмого.

Мы погрузили вещички в багажник. Переднее сиденье галантно уступили социологу, на заднем поместились мы с Наташей. Не спеша выехали на автостраду. Пейзаж ничем не отличался от предместий любого европейского города: ровные шоссе, развязки, сверкающие ненаши авто и где-то вдалеке – многоэтажки. Наташа смотрела вокруг во все глаза.

– Ты впервые за границей? – шепотом спросил я.

– Что ты! Я родилась в Америке. А потом еще три года в Англии жила – но маленькая, уже забыла все. А в нормальном возрасте ездила с родителями по турпутевкам во Францию, на Кипр и в Египет.

Я заткнулся с одним своим Мадридом по приглашению двоюродной тетушки.

Социолог, не спрашивая разрешения, закурил. Открыл окно и принялся трусить туда пепел. В машину ворвался жаркий воздух. Сема покосился на спутника, затем сказал:

– Вообще-то так у нас делать не рекомендуется. Кинешь в окошко бычок – задняя машина увидит и тебя застучит. Позвонят куда следует или телегу напишут. Это ж евреи! Им больше нет радости, чем застучать ближнего своего…

Наташа прыснула и шепнула мне в самое ухо:

– Как будто он сам не еврей…

– К тому же в машине «кондишен», – продолжил Сема. – Зачем нам это надо: нашим кондиционером охлаждать ихнюю пустыню?

Посрамленный социолог затворил окно и загасил окурок в пепельнице.

А я вдруг подумал: «Если этот Сема (и еще четверть населения Израиля) так хорошо говорит по-русски, то какой же смысл в моей поездке сюда? Да еще с провожатой? Местные руководители-«сеатовцы» наверняка знают иврит. Значит, с помощью русскоязычных объяснились бы с социологом… Я-то со своим испанским им здесь зачем?»

Однако эта удивленная мысль скользнула по краешку сознания вяло – потому что было важно совсем иное: я рядом с Наташей, на одном сиденье, в иностранной машине, в чужой стране – и бог его знает, какие радостные события нас еще здесь ожидают!

Варвара сидела перед Петренко в закрытой позе: руки скрещены на обширной груди, коса закинута вперед, подбородок упрямо поднят.

– Ну, так что с той квартирой? – мягко повторил свой вопрос подполковник.

– Наблюдательной? – уточнила лейтенант Кононова.

– Наблюдательной. Той, где вы нашли бинокль с прибором ночного видения и подслушивающее устройство.

– Никто там не появлялся. Никто туда не звонил. Засада сидит без дела… Зато, – воспряла Варвара, – зато нами установлена хозяйка этой квартиры. Вера Павловна Перхотина, 1912 года рождения, ранее несудимая…

– Да бросьте вы это, – поморщился Петренко. – Судимая, несудимая… Ближе к делу.

Варвара обиженно сверкнула очами, но в пререкания вступать не стала, продолжила более человеческими словами:

– Старушка эта, Перхотина, постоянно проживает у дочери с зятем на Ленинском проспекте. Квартиру свою сдала. В январе текущего года. Съемщик заплатил сразу за полгода вперед, шестьсот долларов. Сделку никак не регистрировали…

– Кто съемщик? – навострился Петренко.

– Мужик, – пожала могучими плечами Варвара. – Средних лет. В очках. С курчавой головой – «как у Анжелы Дэвис», сказала старушка. С усами. Но не «хачик»…

– Паспорт-то она его хоть видела?

– Видела. Но фамилию, хоть убей, не помнит. Какая-то русская. Вроде на «эс». Семенов, Степанов, Старшинов…

– Или Семирамидов… – усмехнулся Петренко.

– Вряд ли, – усомнилась лейтенантша. – Такую б она, наверно, запомнила.

– Субъективный портрет составляли?

– Сейчас художник с ней работает. Но вряд ли чего получится. Старушка к старости слаба глазами стала… – Варвара помедлила и добавила тихо: – И мозгами.

– А что с приборами? Теми, из квартиры?

– Эксперты над ними пока работают… Но… Отпечатков пальцев нет. Все устройства – и подслушивающее, и бинокль, и инфракрасная насадка – американского производства. На территории России не продаются. Все, похоже, ввезены в страну нелегально… Так что…

Варвара беспомощно развела могутными руками.

– Ну, хоть что-нибудь там, в квартире, нашли? – отчаявшись, спросил Петренко. – Окурок, бутылку, стакан, книжку? След от обуви?.. Кровавое пятно, в конце концов!

– Никак нет, – печально констатировала лейтенантша. – Ничегошеньки не нашли.

Нет, это просто фантастика! Век бы так работал!

К семи вечера первого же дня мои трудовые подвиги на земле обетованной были начаты и закончены.

Я представил московского социолога местному «сеатовскому» начальству. У социолога оказалась по-фонвизински очень подходящая для его профессии фамилия Правдин. Господин Правдин развернул перед заказчиками свои условия: помочь ему в составлении выборки не менее чем из тысячи пятисот человек, да чтобы все респонденты при этом были: а) владельцами «Сеатов», б) нашими бывшими соотечественниками и в) покинувшими Россию не ранее чем пять лет назад. Кроме того, социолог потребовал автомобиль с личным шофером, изъясняющимся и на русском, и на иврите. Вообще держал он себя с надменностью полководца, выдвигающего поверженной армии условия капитуляции. Поелику мог, я смягчал безапелляционность его формулировок. Впрочем, требования господина Правдина испанскими евреями (или еврейскими испанцами?) были приняты благосклонно.

Переговоры плавно перетекли в товарищеский полдник, подали водку с маслинами, а затем фрукты и кофе. В заключение беседы товарища социолога представили почтенному доктору Ицкхаку Кагану, а мне тихонечко шепнули по-испански, что на завтра для меня с моею спутницей запланирована экскурсия в священный город Ершалаим.

Если мой босс мистер Маккаген рассчитывал на мою благодарность, то, можно считать, он ее уже получил…

И вот вечереет, мы с Наташей, свободные от всяческих дел, сидим за столиком в кафе на набережной под огромным тентом, солнце сваливается куда-то за горизонт, уже нет испепеляющей жары, а от огромного моря рядом с нами веет прохладой. Я подзываю официантку, и Наталья пробует говорить по-английски («Можно мне, давно не практиковалась, а мне экзамен сдавать»):

– We would like two ice creams – kinds are for your choice, one glass of mineral water, one beer and then two cups of black coffee…[10]

Английский ее блестящ, однако официантка стоит над нами с распахнутым блокнотиком, ничего не пишет, а потом вдруг говорит с неподражаемым малороссийским, местечковым акцентом:

– Та деточки! Когда же вы у меня уже начнете говорить по-русски?

Наташка заливается хохотом, отчаянно краснеет – я беру руководство на себя и заказываю все то же самое, но по-нашенски и добавив джин-тоник для Натальи. Когда официантка отходит, я ворчу:

– Надо срочно забывать английский. И испанский… Как в бывший Союз приехал…

Кафе полупусто, только за пять столиков от нас две черноглазые, чернобровые, смуглые, красивые девахи в военной форме смакуют кофе и громко, гортанно спорят. Их огромные автоматы прислонены к стульям.

– А чего это они с оружием? – Наташа шепчет, хотя никто нас услышать не может.

– Здесь всеобщая воинская обязанность. Призывают и парней, и девушек. Парней, кажется, на два с половиной года, а девчонок – на полтора.

– И меня бы взяли? – ужасается Наталья.

– Конечно.

– А отсрочка?

– Практически не бывает.

– А если откосить?

– Здесь не принято. Считается – почетная обязанность: родину защищать. Если не служил, на тебя смотрят, словно на недоделанного. Как у нас в Союзе перед войной или в пятидесятые годы…