Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

Как римские сенаторы исподволь подчинили народ, льстя ему видимостью свободы, хотя истинно свободными были лишь они сами, так всегда кучка людей, прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления, и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим.

Посему, друг мой, окажись на английском троне король, который по доброте своей или дряхлости поступился бы в пользу народа малой толикой собственных прав, или появись хотя бы министр, человек достойный, всеми уважаемый, тогда...

Но я исписал уже весь лист.

Прощай.

Письмо LI

[Визит книгопродавца к китайцу.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Когда вчера за завтраком я в задумчивости допивал чашку чая, мои размышления были прерваны приходом моего старого друга, представившего мне незнакомца, также одетого во все черное. Этот последний долго извинялся за свой визит, уверяя, что причиной этого вторжения было его искреннее уважение ко мне и почтительнейшее любопытство.

Неумеренная учтивость без видимой причины меня всегда настораживает, и я встретил его любезности довольно сдержанно. Заметив это, мой приятель, дабы я сразу же понял род занятий и характер его спутника, осведомился у господина Бредни, что нового он напечатал в последнее время. Я тотчас предположил, что гость мой книготорговец, и его ответ подтвердил мою догадку.

- Прошу прощения, сударь, но нынче для книг не сезон, _ отвечал он, ведь книги, что огурцы, а, как известно, каждому овощу свое время. Выпускать летом новую книжицу - все равно, что торговать свининой в июльскую жару. Мой товар летом не расходится, разве уж что-нибудь самое пустенькое. Обозрение, журнальчик или судебный отчет может развлечь летнего читателя, но то, что поценнее, мы придерживаем на зиму и весну.

- Признаться, сударь, мне не терпится узнать, что это за книги поценнее, - произнес я, - которые возможно читать только зимой?

- Сударь, не в моих правилах расхваливать свой товар, - ответил книготорговец, - однако скажу, не хвастая, что в своем деле я любого за пояс заткну. Мои книги хотя бы тем хороши, что всегда свежие! И я держу за правило с каждой переменой времени года отправлять старье на оклейку сундуков. Есть у меня сейчас десяток новых титульных листов, к которым осталось лишь подобрать книги: не товар будет, а загляденье! Пусть другие делают вид, что руководят чернью, - это не в моих правилах: я всегда позволяю черни руководить мной. Как только публика подымет шум, я всегда вторю толпе. Если, к примеру, все в один голос говорят, что господин X мошенник, я тотчас велю напечатать, что он злодей. И книга идет нарасхват, потому что покупатель берет ее не для того, чтобы узнать новое, а чтобы иметь удовольствие увидеть в ней собственное мнение.

- Но, сударь, вы говорите так, точно сами сочиняете книги, которые издаете, - перебил я. - Нельзя ли хотя бы краешком глаза взглянуть на творения, которые вскоре должны изумить мир?

- Нет, сударь, я лишь набрасываю план, - ответил словоохотливый книготорговец. - И хотя я человек осторожный и не люблю до времени показывать кому-нибудь свои книги, но вас я хочу просить об одолжении, а посему кое-что вам покажу. Вот они, сударь, бриллианты чистой воды! Imprimis {Во-первых (лат.).}, перевод медицинских рецептов для тех врачей, которые не смыслят в латыни: Item {Также (лат.).}, наставление молодым священникам, как следует класть мушки на лицо, к нему приложен трактатец, как улыбаться, не кривя рта. Item, полная наука любви, легко и доступно изложенная одним маклером с Чейндж Эли {1}. Item, соображения их сиятельства, графа... о наилучшем способе чинить грифели и цветные карандаши. Item, всеобщий справочник или обозрение обозрений...

- Сударь, - воскликнул я, - по части титульных листов любопытство мое полностью удовлетворено. Я хотел бы познакомиться с чем-нибудь более существенным: с рукописью какого-нибудь исторического сочинения или героической поэмы.

- Помилуйте! - воскликнул торговец. - На что вам героическая поэма? Взгляните-ка лучше на новый фарс! Вот, не угодно ли? Прочитайте любую страницу: юмор без подделки, настоящий и в новом вкусе... Перлы, сударь. Что ни строка, то перл остроумия или сатиры!

- Уж не имеете ли вы в виду эти многоточия? - осведомился я. - Других перлов я что-то не примечаю.

- А как же, сударь! - подхватил он. - Найдется ли в наше время хоть одна остроумная вещица, которая не состояла бы сплошь из многоточий и прочерков? Ведь секрет нынешнего остроумия - это умело поставленное многоточие! Прошлой зимой, например, я приобрел одну штучку, у которой только и было достоинств, что девятьсот девяносто пять оборванных фраз, семьдесят два "ха-ха", три хороших шутки да подвязка? А посмотрели бы вы, какой она имела успех, сколько вызвала шума и треска! Почище любого фейерверка.

- Полагаю, сударь, что вы недурно на ней заработали?

- Да уж не скрою, эта вещица с лихвой окупила себя, хотя прошлой зимой, откровенно говоря, особой прибылью я похвастаться не мог. Заработал на двух убийствах, но зато прогорел на дурацкой проповеди о помощи ближнему, которая пришлась не ко времени. Прогадал я еще на "Верном пути к богатству", зато выплыл с помощью "Адского путеводителя". Ах, сударь, уж эта вещица была сделана поистине рукой мастера от начала и до конца. Автор хотел посмешить читателя, не докучал ему нравоучениями, не досаждал злобной сатирой. Он здраво рассудил, что мешать мораль и юмор - значит слишком уж перегибать палку.

- Но зачем же было печатать такую книгу? - вскричал я.

- Сударь, ее печатали затем, чтобы продать. И ни одна книга так бойко не расходилась, как эта. Разве что критику на нее покупали охотней. Это самый ходкий товар, и потому я всегда издаю критику на каждую книгу, какая имеет успех.

Попался мне однажды такой автор, к которому критики не знали как и подойти. Ни одного лишнего слова, все верно и очень скучно. Рассуждал-то он всегда здраво, да только никто его читать не хотел. Тогда я смекнул, что ему лучше приняться за критику, и раз уж ни на что другое он не годился, снабдил я его бумагой, перьями и поручил к началу каждого месяца изыскивать недостатки в чужих книгах. Короче говоря, он оказался просто сокровищем: никакие достоинства от него не спасали. А самое замечательное было то, что лучше и злее всего он писал, напившись до бесчувствия.

- Но разве не существуют книги, - возразил я, - которых своеобразие защищает от критики? Особенно если их авторы прямо объявляют о нарушении правил, которыми она руководствуется.

- Нет уж, он любую книгу разбранит так, что любо-дорого, - уверял издатель. - Хоть вы по-китайски напишите, все равно ощиплет вас, как цыпленка. Скажем, захочется вам напечатать книгу, ну там, китайских писем; так как бы вы ни старались, а он все равно докажет публике, что можно написать ее лучше. Если вы будете строго придерживаться обычаев и нравов своей родной страны, ограничитесь только восточной премудростью и во всем сохраните простоту и естественность, все равно пощады не ждите! Он с презрительной усмешкой посоветует вам поискать читателей в Китае. Он укажет, что после первого или второго письма ваша безыскусность становится невыносимо скучной. А хуже всего то, что читатель заранее угадает его замечания и, несмотря на вашу безыскусственность, предоставит ему разделываться с вами по своему усмотрению.

- Хорошо, - воскликнул я, - но, чтобы избежать его нападок и, что еще страшнее, недовольства читателей, я призвал бы на помощь все свои знания. Хотя я не могу похвастать особой ученостью, но, по крайней мере, не стал бы таить то немногое, что знаю, и не старался бы казаться глупее, чем есть на самом деле.

- Вот тогда-то, - ответил книготорговец, - вы и очутились бы полностью в нашей власти! Тогда все в один голос завопили бы: неестественно, ничего восточного, подделка, притворная чувствительность! Да мы бы, сударь, затравили вас, как крысу!

- Но, клянусь отцовскими сединами, тут может быть одно из двух, возразил я, - как дверь бывает или открытой, или закрытой, так и я могу быть или естественным, или неестественным!

- Вы можете писать, как вам заблагорассудится, мы все равно вас разбраним, - сказал книготорговец, - и докажем, что вы тупица и невежда! Однако, сударь, перейдем к делу. У меня как раз печатается сейчас история Китая, и, если вы согласитесь поставить на ней свое имя, то я в долгу не останусь.

- Как можно, сударь, подписаться под чужим сочинением! - вскричал я. Ни в коем случае! Я еще не вовсе потерял уважение к себе и своим читателям!

Такой резкий отказ сразу охладил пыл книготорговца, и, посидев с недовольным видом еще полчаса, он церемонно откланялся.

Прощай!

Письмо LII

[В Англии судить о положении человека по одежде невозможно; два примера

тому.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.