Тайна дела № 963 - Игорь Заседа

– Алекс?! – Видно, в голосе моем прорвалось столько эмоций, что гид «Интуриста» растерялась.

– Да, да, господин Алекс Разумовский, он приехал на международные соревнования по конному спорту…

– Милая вы моя, Елена Игоревна, давайте-ка вашего господина Алекса побыстрее!

– Пожалуйста, он стоит рядом.

– Хелло, Олег, я рад тебя приветствовать в Киеве! – голос выдавал плохо скрываемое волнение человека на противоположном конце провода.

– Алекс, неужели это ты?

– Я, мой гид Елена Игоревна может подтвердить. – Разумовский обретал спокойствие, и я снова услышал знакомые, не забытые даже через столько лет нотки легкой бравады. – Когда мы можем встретиться?

– Сегодня! Идет?

– Конечно, я не привык спать ложиться с воробьями. Скажи, а гитара у тебя найдется?

– Спроси что-нибудь полегче у человека, которому, как утверждает моя женушка, медведь на ухо наступил еще в младенческом возрасте.

– Жаль… Но где ты находишься?

– Сейчас далеко, а живу в центре. Ты где остановился?

– В «Днепре».

– Это – в двух шагах от моего дома. Сейчас ловлю такси и несусь к тебе.

– Зачем такси? Я отправлюсь к тебе на моем автомобиле, у меня такой большой автомобиль, черный и длинный, а в салоне вполне можно открыть небольшой паб. Елена Игоревна сказала, что на таких ездят у вас министры.

– Дай трубку девушке… – Елена Игоревна, простите, водитель есть у господина Разумовского?

– Конечно, ведь он по классу «люкс».

– Тогда скажите водителю, чтоб он катил к комбинату «Радянська Украина», я выйду через десять минут. Спасибо.

Вот так я увидел человека, который вошел в мою жизнь много лет назад, произведя в моей памяти неизгладимые зарубки, и который, тогда я даже не подозревал этого, окажется рядом в опасной ситуации и будет тем добрым ангелом-спасителем, кто думает в таких ситуациях не о себе, а о друге.

Алекс…

14

С Алексом познакомил меня Дима Зотов в мой первый визит в Лондон. Он подкатил на огненно-красном «ягуаре», вырвавшись из зеленой бесконечности вересковых пустошей, из голубеющего ледянистой твердью неба, упавшего на недалекий горизонт подобно таинственной комете, вызвав всеобщее замешательство не одним своим проявлением, но вызывающей яркостью автомобиля и тем, как небрежно, по-царски хлопнув дверцей, выпрямился во весь свой рост.

Это был человек средних лет с прямыми плечами спортсмена и узкой талией. Лицо строгое, словно бы отрешенное, аскетическая сухость щек и тонкие, ровные, неяркие губы, выступающие вперед острые надбровные дуги в шрамах, белыми продольными линиями проглядывающие сквозь негустые темные брови, – все это создавало впечатление суровости и надменности. Глаза смотрели открыто-спокойно и… были неприступны, как средневековая крепость. Потом я узнал, что иногда, когда Алекс пребывал в отличном расположении духа, словно опускался мост через глубокий ров, отворялись крепостные ворота, и тогда удавалось заглянуть вглубь и увидеть нечто прорывающееся сквозь наигранную веселость или увлеченность (Разумовский любил преферанс, слыл большим докой в этом деле, но играл очень редко. «Не люблю проигрывать, это ожесточает меня, а я и без того видел слишком много жестокого для одного человека!» – объяснил он однажды).

Разумовскому, как выяснилось, минуло 30, а выглядел он зрелым мужчиной, сохранившим юношескую фигуру. Его подруга – крашеная блондинка, «ночная звезда» Сохо была до неприличия вульгарна, и я поразился, как он решился показаться с ней на людях. Странно, но она боялась одного только его взгляда, может быть, увидела в его глазах то, что однажды довелось разглядеть мне.

Тогда, в первый день знакомства, в простеньком загородном ресторанчике, где-то на Олд Кент-роад, в тихий осенний день, когда уходящее солнце обласкивало притихшую землю последними теплыми лучами, Алекс вызвал во мне столь противоречивые чувства, что я долго не мог отделаться от мыслей о нем. В нем чувствовалась скрытая сила, может быть, сила, способная к буйству, и в то же самое время – уязвимость, болезненная восприимчивость, почти душевная обнаженность и ранимость; он раздражал воображение, и мне понадобились немалые усилия, чтоб успокоиться и попытаться трезво оценить Алекса.

Был день рождения Люли, жены Димы Зотова, и он пригласил самых близких своих знакомых.

У Алекса обращали на себя внимание превосходные манеры сноба, воспитанного в Оксфорде или Гринвиче, человека с тугим кошельком, а на самом же деле, я узнал это от Димы, Разумовский добирался из Мельбурна в Лондон «зайцем».

Впрочем, Алекс не кичился своими манерами и, когда мы уже сидели за столом и изрядно выпили, почувствовали себя свободнее, сказал, обращаясь ко мне:

– Наследие проклятого прошлого… Так, кажется, говорят теперь у нас в России? – Он обольстительно усмехнулся розовато-белой улыбкой кинозвезды. – У моей бабки-графини Разумовской была бездна воспоминаний о прошлом, и она изо всех сил старалась перекачать их в мой колодец. Но вы не обращайте внимания, это только сверху: воды в моем колодце – кот наплакал, а там – трясина… зыбкая, бездонная, в ней я однажды и утону.

– Моэм заметил как-то, что из сточной канавы лучше видны звезды, – «обнадежил» прислушивавшийся к нашему разговору Дима.

– С точки зрения gentelman of large [3], которому это нужно, чтоб глубже ощутить стерильность своего клозета и радость того, что из канавы он может выбраться в любой момент, – отрезал Алекс спокойно-равнодушно и обернулся к «звезде»: – Дорогая, перестаньте опустошать запасы виски, иначе вас снова вечером освищут, когда вы станете плясать не в такт музыки, и вышибала снова угостит вас оплеухой… А мне… мне не хотелось бы снова бить ему в морду и выглядеть в его глазах свиньей. Ведь он прав. С некоторых пор мне чертовски не нравится заниматься неправым делом…

«Звезда» Сохо сникла и послушно отставила в сторону бокал со straight whisky [4]; она была послушна, как ягненок, хотя Алекс и отдаленно не напоминал серого волка.

Уже зажгли свечи, мало что сквозь широкие окна еще вливался неяркий свет предвечерья; свечи смахивали на живые существа: они ровно дышали, не обращая внимания на отсвет уходящего дня, иногда почему-то начинали дрожать и перемигиваться, словно разговаривая между собой; одна из них – розовощекая и яркая – время от времени начинала злиться и палить микроскопическими искорками…

Веселья не получилось, и я подумал тогда, что все мы, сидящие за столом, похожи на эти свечи.

Алекс поднялся, покрутил из стороны в сторону головой и, ни слова ни сказав, исчез. Отсутствовал он долго, «звезда» начала проявлять признаки беспокойства, что, правда, не мешало ей выдудлить бокал виски до дна.

Кроме нас, в ресторанчике – ни души, и свечи нагнетали тоску, как, впрочем, и старые, давно не менявшиеся обои в блеклую синюю арабеску, носившие на себе печать увядания, и зеркало во всю стену – в желтых пятнах ржавчины, и даже сам хозяин – пожилой человек с седыми редкими волосами и пухлыми руками.

Это было глупой затеей – собраться здесь, но Зотов изо всех сил старался англизировать свой быт и потому даже семейное торжество решил провести не по-русски – в домашних условиях, а в ресторане, на английский манер.

Появился Алекс, неся в руках гитару.

– Вот тебе и на! – искренне поразился Дима. – Где это ты добыл такое сокровище?

– Сдается мне, трактирщик отобрал ее у каких-нибудь бродячих менестрелей, коим нечем было расплатиться за еду! – рассмеялся Алекс.

Алекс отодвинул от стола резное деревянное кресло с потемневшей высокой спинкой, сел, закинул ногу за ногу и, пристроив половчее гитару, замер, ушел в себя, не то настраиваясь, не то раздумывая, что сыграть. Я с двойственным чувством ожидал начала, потому что Алекс задел меня за живое, чем-то разволновал, хотя чем – я не смог бы объяснить тогда, это объяснение открылось гораздо позже, когда мы сблизились, и я лучше стал понимать его, хотя до конца так и не раскусил. Внутреннее волнение вызывало невольную дрожь, хотя я и виду не подал: гитара, подобно лакмусовой бумажке, обнажает суть человека: можно легко прочесть тайны в сокровенных глубинах души, и – полюбить или горько разочароваться, а мне почему-то не хотелось разочаровываться в Разумовском, не хотелось – и все тут!

Когда Алекс взял первую струну и она отозвалась на его нежное, почти чувственное прикосновение, словно живое тело, меня как электричеством пронзило, и я впился глазами в Разумовского: он выглядел бледнее обычного, на лбу проступили росинки пота, желваки на скулах вдруг окаменели, придав лицу выражение скорее злое, чем доброе. Но пальцы – длинные, беспокойные, властно-покровительственно забегали по струнам, и Алекс запел без надсады сочным баритоном, с каким-то интимным придыханием, но не вульгарным, вызывающим отпор, а как бы выдающим самое сокровенное и личное.