Зайти с короля - Майкл Доббс

— Итак, бикини принцессы может оказаться не менее страшным оружием, чем праща Давида.

— Не менее, хотя ткани туда пошло не больше, — добавила она раздраженно.

— Продолжай лекцию.

— Потом, может быть, так; «Думаете ли вы, что королевская семья заслуживает недавнего повышения расходов на ее содержание, или вы считаете, что в данной экономической обстановке она должна подать пример самоограничения?» Какие-нибудь слова вроде этих.

— А может быть, даже: «Считаете ли вы, что число членов королевской семьи, находящихся на содержании налогоплательщиков, должно оставаться тем же, увеличиваться или уменьшаться?»

— Ты делаешь успехи, Френсис. А если непосредственно перед этим вопросом спросить, считают ли они, что принцесса Шарлотта и еще парочка неизвестных или пользующихся дурной славой членов королевской семьи хорошо отрабатывают затраченные на них деньги, то анкетируемые разозлятся еще больше и их ответы будут еще более резкими.

Его глаза блестели.

— И только после этого идет вопрос-гвоздь. «Больше или меньше популярна королевская семья, или делает ли она больше или меньше общественно полезной работы, чем пять лет назад?» Когда люди не дают себе труда как следует задуматься, они склонны считать себя ярыми сторонниками монархии. Поэтому тебе нужно добраться до их более глубоких чувств, до мыслей, которые они прячут, до вещей, о существовании которых они сами не всегда подозревают. Поставь этот вопрос первым, и ты, скорее всего, узнаешь, что популярность королевской семьи лишь чуточку меньше, чем прежде. Но если задать его после того, как им была предоставлена возможность поразмышлять о песке, сексе и расходах на содержание королевской семьи, то твои лояльные и законопослушные граждане превращаются в разъяренную толпу, готовую повесить свою любимую принцессу Шарлотту на ее бикини. Довольно?

— Более чем.

— Тогда, если ты не возражаешь, я ненадолго исчезну, чтобы почистить перышки.

Ее рука была на ручке двери, когда она вдруг обернулась:

— Тебе король не нравится, да? Я хочу сказать, как мужчине мужчина?

— Да. — Ответ был сухим, прямым и не очень уверенным. Он только разжег ее любопытство.

— Почему, скажи мне?

Она стучалась в дверь, которую он сам предпочел бы не открывать, но ей было нужно расширить базу их отношений, чтобы они не превратились в нудную рутину. Она считала, что они должны быть чем-то большим, чем простое совращение друг друга, иногда даже противостоянием. И уж, во всяком случае, это ей было интересно.

— За ханжество и наивность, — тихо ответил он. — Это патетический идеалист, который путается под ногами.

— Но ведь есть еще что-то, не правда ли?

— Что ты имеешь в виду? — спросил он с нескрываемым раздражением.

— Френсис, ты на полдороге к мятежу. Не станешь же ты говорить, что затеял это только из-за того, что король — ханжа.

— Он пытается вмешиваться в мои дела.

— Любой редактор с Флит-стрит пытается вмешаться в твои дела, но ты приглашаешь его на ленч, и вовсе не затем, чтобы линчевать.

— И почему ты так настаиваешь? Чего стоит одно его сюсюканье, насчет его детей и насчет будущего! — На его лице появилась боль, голос стал резким, а от обычного владения собой не осталось и следа. — Он постоянно читает мне лекции о том, как страстно он желает создать для своих детей лучший мир. О том, что мы не должны строить новые газопроводы и атомные электростанции, предварительно не подумав о его детях. О том, что свой первый долг в качестве будущего короля и монарха он всегда видел в том, чтобы произвести на свет наследников престола — его детей!

Мешки под глазами Урхарта потемнели, губы заблестели слюной, а сам он все больше распалялся.

— Этот человек свихнулся на своих детях. Он говорит о них всякий раз, когда я встречаюсь с ним. О них он ворчит, беспокоится, хнычет. Как будто дети это какое-то чудо, которое может сотворить только он. Разве желание повторить свой образ — не самое пошлое, низкое и эгоистичное из всех желаний?

Она не согласилась.

— Нет, я так не думаю, — мягко сказала она. Ее вдруг испугал огонь в глазах, которые смотрели прямо на нее, но в то же время как будто видели за ней что-то, причиняющее мучительную боль. — Нет, это не так. Это не эгоизм.

— Это чистый эгоизм, любовь к самому себе, уверяю тебя. Патетическая попытка заграбастать себе бессмертие.

— Это называется любовью, Френсис.

— Любовь! Твой ребенок был рожден от любви? Хорошенькая любовь, от которой ты оказываешься в больнице со сломанными ребрами, а твой ребенок — на кладбище!

Она изо всей силы закатила ему пощечину и сразу поняла, какая это была ошибка. Ей следовало увидеть сигнал опасности в жилах, забившихся у него на висках. Ей следовало помнить, что у него не было детей, никогда не было детей. Ей следовало проявить жалость. Это понимание пришло и ней с криком боли, когда в ответ он ударил ее ладонью по лицу.

Он немедленно отпрянул назад в отчаянии от того, что только что сделал. Он рухнул в кресло, и силы и ненависть вытекали из него, словно последние песчинки в песочных часах.

— Боже, Салли, прости меня. Мне так жаль. Она, напротив, сохранила полное спокойствие. Ее практика была богаче.

— Мне тоже, Френсис.

Он тяжело дышал; худоба, которая часто придавала ему энергичный и моложавый вид, теперь превратила его в съежившегося старого мужчину. Он сам сломал свои защитные стены.

— У меня нет детей, — сказал он, хватая ртом воздух, — и никогда не будет. Всю свою жизнь я пытался убедить себя, что это не имеет значения, но всякий раз, когда я вижу этого человека и слушаю его насмешки, я чувствую себя так, словно стою перед ним голым. Меня унижает одно его присутствие.

— Ты думаешь, что он делает это нарочно?

— Конечно, нарочно! Свои разговоры о любви он использует как орудие войны. Неужели ты настолько слепа, что не видишь этого?

Его гнев уступил место раскаянию:

— О, Салли, поверь, мне очень стыдно. Я еще никогда не бил женщину.

— Это случается, Френсис.

Она еще раз долгим взглядом посмотрела на человека, которого, как считала, знала, а потом тихо закрыла за собой дверь.

Гул ожидания усилился, когда Урхарт с красной кожаной папкой под мышкой вошел в зал заседаний палаты общин через дверь за креслом спикера. Словно утята, служащие секретариата гуськом проследовали в отгороженное для них место в задней части зала. Их обязанности заключались в том, чтобы снабжать его нужными сведениями тотчас же, как только нужда в них возникнет. Но не на этот раз. Он очень тщательно подготовился к выступлению и знал, чего хочет.

— Мадам спикер, с вашего разрешения, я хотел бы сделать заявление…

Урхарт медленно обвел взглядом битком набитые скамьи. Напротив него сидел Маккиллин, еще раз перечитывавший бумагу из канцелярии Урхарта, полученную им за час до этого. С его стороны возражений не будет. Такие вопросы споров обычно не вызывали, во всяком случае, поддержка монарха лидером оппозиции росла по мере того, как личные разногласия Урхарта с королем становились достоянием прессы. Враг моего врага. Сидящий в дальнем конце зала с кучкой своих неунывающих соратников лидер небольшой либеральной партии вряд ли будет столь же миролюбив. У него семнадцать депутатов и амбиции, превосходящие амбиции всех остальных лидеров, вместе взятых. Когда-то заднескамеечник, он сделал себе имя, внеся законопроект об ограничении числа находящихся на содержании государства членов королевской семьи только пятью и поспособствовав отклонению законопроекта о равенстве прав наследования, согласно которому престол мог бы передаваться не только старшему сыну, но и старшему ребенку любого пола. Это дало ему десять минут в парламентских дебатах до отклонения билля, но зато потом несколько часов самого «горячего» телевизионного времени и многие футы комментариев в газетах. Ему было за что держаться, и он, конечно, постарается соблюсти приличия, но, как подумал Урхарт, обводя взглядом зал, приличия не очень-то приживаются в политике.

Его глаза остановились на «бредфордском зверюге». В своей обычной бесформенной спортивной куртке, колоритный и эксцентричный депутат от центрального Бредфорда в предвкушении схватки уже наклонился вперед. Прямые волосы падали ему на глаза, кулаки были судорожно сжаты, он приготовился вскочить с места при первой возможности. По натуре этот депутат от оппозиции был уличным драчуном, в любом обсуждаемом вопросе он видел повод для классовой борьбы против капитализма, которую вел с изрядной страстью, питаемой его личными утратами: подрабатывая студентом на заводе, в результате производственной травмы он потерял два пальца левой руки. Пламенный республиканец, он вспыхивал всякий раз, когда на обсуждение ставился вопрос, затрагивающий наследственные права. Предсказать его поведение не стоило большого труда, и Урхарт уже позаботился о том, чтобы один из членов его собственной фракции, жалованный дворянин от богатых «зеленых» пригородов, известный своим буколическим телосложением и отнюдь не буколическим нравом, оказался напротив «бредфордского зверюги». Дворянину было поручено «присмотреть» за «зверюгой» во время чтения заявления. Методы «присмотра» были оставлены на усмотрение дворянина, известного своей душевной ранимостью. Он только что поправился после небольшого инфаркта и теперь снова рвался в драку, как он сам выразился. Он уже пожирал глазами досточтимого депутата от центрального Бредфорда, сидевшего в шести футах напротив него.