Дом учителя - Георгий Березко

— Ну-ну, говорите, Анна Павловна! — сказал он, сам страшась ее просьбы.

— Я об Жене хотела… Болезненный он, вы же знаете, исключительно нервный. И простужается часто, температурит: чуть что — тридцать семь с десятыми. Только-только этой зимой ему семнадцать будет — седьмого декабря его день. Мы, конечно, отмечаем… — Она даже улыбалась, изо всех сил стараясь быть особенно приятной. — Призываться ему не скоро еще… Я, конечно, сознаю про наше военное положение. Но главное дело: поздороветь Жене надо. На вас, Сергей Алексеевич, надежда!

Самосуд невольно, как бы ища поддержки, оглянулся назад. Вообще-то Женя Серебрянников был «годен при чрезвычайных обстоятельствах», как почти обо всех выпускниках написал школьный врач. Но, чтобы не видеть этой мученической улыбки, Сергей Алексеевич готов уже был, кажется, сказать: «Забирайте сына и бегите с ним».

— Отпустили бы Женю… — задрожавшим голосом выговорила свою просьбу Анна Павловна.

И вдруг она тяжело опустилась на пол — сперва на одно колено, потом, помогая себе рукой, на другое. Платок сполз с ее плеч, и она, раскачиваясь, стала на коленях придвигаться к Сергею Алексеевичу.

— Что это?.. Что вы!.. Что вы!.. — испуганно забормотал он.

— Как на бога молиться на вас буду! — сказала она с порывом. — Отдайте мне Женю!

— Прошу вас… Не надо!.. Встаньте! — Он кинулся к ней, чтобы поднять, и она с неожиданной силой оттолкнула его.

— Как на господа бога! — она усилила голос, словно бы угрожая. — Здоровьем Женьки клянусь!

— Хорошо, хорошо, пожалуйста! — Сергей Алексеевич соглашался на все. — Но я не бог, я сделаю, что могу.

Он подхватил ее под локоть, но она грубо вырвала руку.

— Сделаете?! — выкрикнула она. — Вы сказали, что сделаете? Правда сделаете?!

— Да, конечно! Вставайте же, — упрашивал он.

— Не откажетесь от своего слова?..

Волосы ее рассыпались, упали на лицо, и она вскидывала головой, отбрасывая их.

— Да, да! — повторял Сергей Алексеевич.

Они не заметили, что были уже не одни в комнате: вбежавший Женя остановился в открытых дверях… И тут же инстинктивно подался назад, точно увидел что-то невыразимо стыдное, на что ему запрещается смотреть. Затем он сорвался и побежал к матери.

…Когда товарищи сказали Жене, что они видели, как Анна Павловна пошла к Самосуду, он очень расстроился.

В долгих разговорах дома он убедительно, казалось, растолковал ей, что не может прятаться в тылу, когда его товарищи будут воевать — это во-первых, а во-вторых, что было бы просто глупо не воспользоваться прекрасной возможностью пойти на фронт всем классом, без проволочек и формальностей. И сейчас он даже встревожился: могло ведь случиться, что просьба его матери возымеет действие, и Самосуд, чего доброго, уволит его из отряда.

Но того, что случилось в действительности, он не мог себе представить и в самую скверную минуту. Мать, непохожая на себя, растрепавшаяся, тяжело ползала на коленях перед директором, простирала руки и что-то выкрикивала, мотая головой. Ее черный, с бахромой, платок валялся на полу, а из-под складок юбки, сбившейся на ногах, высовывались подошвы старых туфель с покривившимися каблуками. И нестерпимое чувство — не досада, не гнев на эту бесстыдно унизившуюся женщину, которая была его матерью, но обида за нее опалила Женю Серебрянникова.

Он поймал ее руку, стиснул и сам опустился, вернее, упал на колени.

— Зачем?.. Зачем?.. — Едва слышное, торопливое «зачем» только и слетало с его губ.

Самосуд потерял над собой всякий контроль.

— Черт!.. Черт!.. — заорал он. — Да вставайте же, черт возьми! С ума вы посходили!.. Анна Павловна!.. Вставайте немедленно!

Женя дернулся, как от удара, вскинул глаза. И Сергей Алексеевич, оторопев, умолк — так остро сверкнул их мгновенный, такой ненавидящий — иначе не скажешь — взгляд.

— Вы… вы не кричите… не смейте на… на маму! — выговорил Женя, будто вытолкнул слово за словом из схваченной спазмом глотки… — Это моя ма-ама… И вы не смеете… не смеете!

Стоя на коленях, он вытянулся и выставил вперед плечо, как бы готовясь отразить нападение. Согнутой рукой он прикрыл мать, и — что показалось Сергею Алексеевичу жутковатым — его тонкие пальцы с обломанными ногтями быстро шевелились, точно нажимая в воздухе на что-то невидимое.

— Да ты, брат, чего? — сказал Самосуд.

— Ничего! — выкрикнул мальчик. — А только вы не смеете…

— Женька, молчи! — вскрикнула Анна Павловна.

Появление Жени не удивило ее: в эти страшные дни она так напряженно думала о сыне, что словно бы и не расставалась с ним ни на минуту. И она всегда ждала его и невольно мягчела сердцем, когда видела… Но то, что сын поднял голос на Самосуда, испугало Анну Павловну: ведь тот мог рассердиться на Женю и ее отчаянные хлопоты пошли бы прахом.

— Ты-то как смеешь?! — закричала она. — Совесть есть у тебя? Проси прощения, Женька!

Схватившись за плечо сына, она медленно, неуклюже поднялась и одернула юбку. Женя взял с пола ее платок и тоже встал — он отворачивался и кусал губы.

— Воспитываешь вас, воспитываешь!.. — сказала Анна Павловна, не сводя с сына взгляда. — Проси у Сергея Алексеевича прощения, сынок! Нам век благодарить его надо за его доброту.

Женя отряхнул платок и протянул ей.

— На… покройся, — тихо попросил он.

Самосуд издал хриплый, отдаленно похожий на смешок звук.

— В драку со мной не полез, и то ладно, — сказал он.

Все сейчас казалось ему прекрасным в этом мальчике, даже его худоба и косой пробор на гладко, волосок к волоску причесанной голове, даже тощие, чуть кривые ноги, обутые в футбольные ботинки. «Сынок», — повторил мысленно Сергей Алексеевич, точно и вправду был отцом мальчика.

— Что же ты молчишь? — горестно проговорила Анна Павловна. — Погубитель мой!

— Я там… после, когда мы пойдем, — ответил с затруднением Женя.

Ему сделалось нехорошо, конфузно — хоть беги без оглядки. Не следовало, конечно — он уже понял это, — не следовало злиться на ни в чем не повинного Сергея Алексеевича. Но недоброе чувство к нему все не проходило у Жени: просто невозможно было забыть, как мать ползала у его ног.

— Сергей Алексеевич проявил к тебе гуманность, а ты нос задираешь, — сказала Анна Павловна. — До чего вы все самолюбивые!

— Ну что ты, мама! — И Женя виновато взглянул на Самосуда, но тут же отвел глаза — нет, он был не в силах просить сейчас у Сергея Алексеевича прощения, и тот, по неясной догадке, улыбнулся ему.

Женя быстро повернулся к матери.

— Я тебя очень люблю! — со всей искренностью проговорил он. — Тебя и всех вас, нашего деда люблю. Но пойми, поэтому я и не могу остаться. Понятно же! Иди домой, мамочка! Я тебя очень, очень люблю. Иди!..

Она потерянно, несчастно посмотрела на Сергея Алексеевича, потом опять на сына — она поняла только то, что все ее мольбы и ухищрения оказались напрасными и что сын уходит…

— Я тебя немного провожу, мамочка! Разрешите, я недалеко?.. — попросил Женя.

Сергей Алексеевич кивнул.

— До свидания, Анна Павловна! Душевно радуюсь за вас, — сказал он.

Она недоуменно, не соглашаясь, покачала головой.

…В назначенное время Самосуд вывел из школы на большак свой выпускной класс, называвшийся теперь третьей ротой. Строго говоря, в этом названии было большое преувеличение: из ребят одного его класса никак не могло получиться целой роты. А к тому же число их в последнюю неделю еще уменьшилось: близнецов Лиду и Лелю Свешниковых увезли из Спасского родители; Костя Попович — связист — заболел: схватил «свинку» и остался покамест дома. Таким образом, у Самосуда не набралось здесь и полного взвода — всего лишь двадцать шесть человек уходили с ним сегодня на базу отряда. Но, называя свою молодежь ротой, он рассчитывал придать ей больше уверенности в себе и силы. Весь свой пока еще не слишком многочисленный отряд он называл полком «имени Красной гвардии», хотя и первая, и вторая «взрослые» роты этого полка (формировавшиеся на самой базе) вкупе с третьей комсомольской не составили бы и одного полного батальона.

Маленькая, безоружная колонна (оружие ребята должны были получить на базе) держалась поближе к обочине, замыкали ее две ехавшие шажком повозки с поклажей: несколько ящиков черных сухарей, бочонок солонины, кадка квашеной капусты, «цинки» с патронами, еще кое-какое саперное имущество: лопаты, топоры и сверху — школьное знамя. Впереди, в пальто, в меховом «пирожке», шагал с раздутым портфелем в руке Сергей Алексеевич. Оглядываясь, он видел поспешавших вплотную за ним Сережу Богомолова и Лелю Восьмеркину — правофланговых. Сережа вначале отсчитывал: «Раз, два, левой!», но потом перестал.

А вокруг — и там, куда они торопились, и сзади, и по правую руку, за черной стеной леса, где огромно пылало небо, — шел бой, бой, то есть нечто неохватимое рассудком, подобное, может быть, лишь космической катастрофе. Размытые отсветы исполинского костра реяли в ночном воздухе, тяжко ухало справа, и, обгоняя третью роту, мимо по большаку проносились серые, как вырвавшиеся из ада, тени машин с тенями сидевших в них людей. Сережа скомандовал: «Запевай!», но после двух-трех попыток пение оборвалось. В молчании, тесно держась ряд к ряду, третья рота сомкнуто маршировала в это непомерное, полное огня и грома «нечто», распространившееся на небо и на землю.