Тайна забытого дела - Владимир Кашин

Долго спать в эту ночь ему не пришлось. Вскоре загрохотали по улице чьи-то шаги, потом кто-то подбежал к окну и постучал:

— Товарищ Решетняк, тревога! Срочно в управление!

— Бегу!

Он мгновенно оделся, тихонько прикрыл за собою дверь и помчался бегом по улице. Только теперь подумал, что, наверно, надо было разбудить Клаву и сказать ей, что его срочно вызывают. Но полчаса спустя ему удалось мимоходом заехать на свою улицу.

Конь храпел, вставал на дыбы, молотил передними ногами воздух, насквозь пробивал лежавший на мостовой снег и высекал копытами искры. Алексей Решетняк с силой натягивал вожжи.

— Тпру, бандюга!

На крыльцо выбежала Клава, едва различимая в ночной темноте.

— Не беспокойся. Вернусь дня через два.

Хотела крикнуть: «А фабрика?» Но промолчала. Ее охватила тревога за него.

Он словно угадал ее мысли.

— Ничего не поделаешь, Клава. Нужно. Никого не бойся. Жди.

Хотела сказать: «Будьте осторожны, Алексей Иванович!» Но промолчала. Не могла вымолвить ни слова.

Жеребец танцевал под всадником. Решетняк совсем недавно отобрал его у арестованного главаря банды. А где украл необъезженного скакуна бандит — этого Решетняк не знал. Может быть, прямо на племзаводе. Только один Решетняк согласился взять этого коня — остальные милиционеры даже и подойти боялись к нему.

Луч далекой зари упал на морду вздыбленного коня, и девушка увидела сверкающий, злой, вытаращенный глаз. Она еле слышно вскрикнула: ей показалось, будто бы это не конь встал на дыбы и топчет яростными копытами обледенелую улицу, а сама земля поднимается, и взнузданный мир, сопротивляясь могучей силе, которая направляет его на трудный путь, топчет под собою все без разбору — так же, как растоптал жизнь ее семьи.

Она испуганно закрыла лицо руками. Решетняк все-таки укротил жеребца, и тот, покорившись, прыгнул вперед и исчез со своим укротителем в непроглядном мраке. До ее слуха долетело только: «О-а-ай!» «Прощай», — поняла она. Копыта процокали по мостовой, как пулеметная очередь, и снова стало тихо и тревожно.

Огромные, вконец обледеневшие звезды еще ниже опустились над спящим городом.

«Какая сила погнала его в ночь, под пули? Зачем это все? Почему мир такой неугомонный и почему все в нем так страшно изменилось?» Клава не знала, как ответить на эти вопросы. Она плотнее запахнула на себе половик, который накинула на плечи, выбегая из комнаты, постояла минуту недвижимо, все еще прислушиваясь к чему-то и смутно надеясь, что все вдруг преобразится, как в сказке, и она снова услышит цокот копыт и увидит всадника, который на этот раз окончательно вернется домой.

Но было тихо. И она вошла в комнату, где предстояло ей ждать своего нового защитника — инспектора Решетняка.

25

Клавдии Павловне подполковник Коваль назначил встречу на свежем воздухе. Мог, конечно, пригласить ее в управление. Но хотелось поговорить не в серых казенных стенах, а на природе, которая настраивает человека на искренность и откровенность и среди которой любая фальшь особенно заметна.

Профессорша согласилась прийти в парк над Днепром. С момента первого звонка из милиции она потеряла покой. Рассказ мужа о Ковале и о его посещении опытной станции не только не успокоил ее, а еще больше растревожил: кто знает, почему и зачем копается милиция в прошлом ее семьи. К добру это не приведет!

О прошлом Клавдии Павловне вспоминать не хотелось. Она стояла на земле твердо, ее целиком и полностью устраивало настоящее, а прошлое, если и вспоминалось при случае, казалось странным, будто бы и вовсе не относящимся к ней, а известным из какого-то романа или из фильма. И она смотрела на молоденькую Клаву Апостолову как на постороннюю и не очень понятную личность.

В узком кругу Клавдия Павловна не раз говорила, что люди больше всего любят заглядывать в чужую жизнь, и если им этого не позволяют, приходят в уныние. Это, по ее мнению, даже способствует развитию искусства. Кино, театр, как и литература, по убеждению профессорши, дают возможность рассматривать чужую жизнь через допускаемую общественной моралью широкую замочную скважину. И именно поэтому люди так любят их. А что касается такого государственного органа, как милиция, то ей просто-напросто вменено в обязанность копаться в чужой душе, и тут уж ничего не возразишь, с какой бы оскорбительной дотошностью это ни делалось.

Нервничая, как девушка, которая спешит на свидание, Клавдия Павловна отправилась в назначенное место задолго до того утреннего часа, о котором договорилась с Ковалем. Вот и фуникулер над Подолом, а справа от него старинный парк. Днепр, наполовину закрытый деревьями, растущими на склоне, уже весело играл темно-синими блестками, а здесь, вверху, еще царило раннее утро и тени деревьев едва колыхались на легком ветру.

К удивлению Клавдии Павловны, Коваль пришел первым и ждал ее на скамье, которая стояла под развесистым ореховым деревом, недалеко от входа. Знакомая с подполковником только по телефону, Клавдия Павловна с нескрываемым разочарованием рассматривала очень скромно и даже заурядно выглядевшего седоватого мужчину. Почему-то совсем не таким представляла она себе видного сотрудника уголовного розыска.

Коваль, в свою очередь, тоже внимательно посмотрел на нее, улыбнулся одними глазами (впрочем, ей, быть может, это только показалось) и сделал едва заметный жест рукой, приглашая профессоршу сесть рядом. Внутренне съежившись от этого властного жеста, Клавдия Павловна опустилась на скамью, не сводя с подполковника глаз.

— Вы — товарищ Коваль? Здравствуйте!

Он кивнул, и ей показалось, что она не произвела на него сильного впечатления. Во всяком случае, подполковник продолжал молча смотреть в заднепровскую даль, над которой стояли белые кудрявые, как ягнята, облака и которая была окутана утренним маревом.

Возмущенная неучтивостью Коваля и ожидая вопросов, Клавдия Павловна сидела в напряжении и готова была дать резкую отповедь этому невеже милиционеру, если только он посмеет разговаривать с нею бестактно.

А Коваль все еще молчал. Наконец, повернувшись к ней лицом, как-то доверительно и очень задушевно произнес:

— Благодать какая, Клавдия Павловна! Сколько раз все это видел, а ведь каждый раз — новые оттенки, новые краски. Малейшее изменение освещения, цвета листвы или синевы неба — и пейзаж становится неподражаемым и уникально самобытным!

Профессорша растерянно посмотрела на Коваля. Да что он ей голову морочит, в самом-то деле! При чем здесь пейзаж? Но подполковник продолжал как ни в чем не бывало:

— Вот, Клавдия Павловна, воспользовался случаем, посидел здесь немного, и вспомнилась мне другая река, с иными берегами. Но с такими же облачками над нею и с таким же подернутым дымкой тумана горизонтом. Это река моего детства.

Она растерялась окончательно. Не знала, как реагировать на это, как себя вести. Всего ждала, чего угодно, ко всему готовила себя, но только не к разговорам об облаках и берегах. Не для того ведь пришла! Искоса посмотрела на подполковника. Коваль поймал ее взгляд. Действительно, могла ли представить себе профессорша, которой работник милиции казался человеком назойливым, по должности своей обязанным сделать ей и ее мужу какие-то неприятности, что подполковник все утро обдумывал, как говорить с нею о вещах не очень приятных, о прошлой ее жизни, в которой были не одни только взлеты, но и падения; как построить беседу, чтобы не обидеть старую женщину.

— Я вас слушаю, товарищ Коваль, — сухо проговорила она. — У вас, насколько я понимаю, дело ко мне, и неотложное?

Коваль кивнул, еще немного помолчал и вдруг спросил тем же мечтательным тоном:

— А вы, Клавдия Павловна, вспоминаете когда-нибудь свое детство, отрочество, юность?

— Конкретно, что вы хотите?

— Расскажите, пожалуйста, о вашей юности.

— Что именно?

— То, что вы сами чаще всего вспоминаете.

— Я не все хочу вспоминать. Юность у меня была тяжелая. Вам, как я понимаю, это известно.

Коваль наклонил голову.

— И все-таки, — поднял он глаза, — придется, Клавдия Павловна, кое-что вспомнить.

В глазах профессорши темными птицами промелькнули беспокойные мысли.

— Ваша девичья фамилия — Апостолова?

— Да. Объясните, почему вы интересуетесь моим прошлым? Что дает вам право допрашивать меня? В связи с чем?

Коваль пристально взглянул на собеседницу. Одетая в легкое платье из какой-то неизвестной подполковнику красивой ткани, с граненым обручальным кольцом и еще двумя драгоценными перстнями на пальцах, с миниатюрными медальонными часами на шее, морщинистость которой подчеркивала белизну лица, выхоленного в косметических кабинетах, она сидела с высоко поднятой головой, старательно изображая оскорбленное достоинство.