Пятый ангел вострубил - Юрий Воробьевский

Я решила, что Гардера нам сам Господь послал по моим молитвам…

Ты был сбит с толку, растерян, смущен. Вроде бы, правда – на стороне Гардера. За ним – выход за пределы Франции, Всемирный Орден, истинные, а самое главное, русские традиции и идеалы. Наконец, авторитет самого Михаила Васильевича среди «вольных каменщиков» так высок, что совершенно очевидно – он-то и денег на развитие русского «братства» добудет и, вообще, все организует, пробьет все стены, во всем поможет… Но ведь перейти в другое «послушание», «регуляризироваться» – это значит бросить уже созданное, наработанное и начать все сначала, с нуля. «Востоковцы» расценят это как предательство, измену, не простят, будут мстить, озвереют…

Ты помнишь, как мы терзались, перечисляя, друг другу все «про» и «контра»… Гардер умел убеждать! Для меня его главные аргументы логически не были такими уж значимыми. Но его мистические прорицания! С горящими нездешним каким-то пламенем глазами, он вдруг заявил однажды, что видит, абсолютно реально видит, сверкающую над твоей головой масонскую звезду. Ты – последний хранитель «русского света»… И мы вспомнили про печать.

Старинная, хрустальная, а, может быть, просто стеклянная, эта штучка похожа на деревенский лафитничек: граненая, двенадцатиугольная, кажется, цельнолитая пирамидка с круглым плоским донышком. Донышко – миллиметров десять в диаметре. На нем – гравировка: изображение «Сияющей Дельты» (Всевидящее Око в треугольнике и лучи) и надпись «А.П. Д-въ». Такими печатями пришлепывали горячий сургуч, когда закрывали письма.

Вещицу эту милую и абсолютно бесполезную в наше время готовых, легко заклеиваемых языком конвертов, хранил среди прочего старого ненужного хлама твой отец. Ты, такой же старьевщик и Плюшкин, как папа, отыскал ее, роясь в этом хламе, и привез к нам в Москву еще тогда, когда мы с Жан-Пьером увлеченно рисовали друг другу масонские значки и символы…

+ + +

Не могу не сделать очередного «лирического отступления», помянув твоего удивительного отца, – деда Борю… Разве можно восхищаться человеком и одновременно презирать его, испытывая почти физическое отвращение? Но именно такие чувства буквально раздирали меня, когда мы с тобой навещали деда Борю, жившего в селе на Волге, рядом с Самарой. Когда я впервые увидела его, ему было уже хорошо под восемьдесят. Этот маленький, юркий, пижонистый старикашка с молодыми синими глазами обнял и поцеловал меня в первый же раз как-то довольно шаловливо, не по-отечески…

Всю жизнь дед Боря хотел иметь сына, и поэтому у тебя было три старших сестры. Будучи страстным радиолюбителем-коротковолновиком и не менее страстным бабником, дома он всегда отсутствовал. Твои сестры с умилением рассказывают, что, не видя мужиков, лелеемый мамой, двумя бабушками, тремя сестрами и бесчисленными няньками, ты лет до трех говорил: «я поела…», «я пошла…». Ты любил отца больше всех на свете, и когда он бросил наконец-то – решительно, жестоко – твою мать с четырьмя детьми и уехал с молодой любовницей из Ярославля, ты даже хотел остаться с ним, а не с мамой, в школу уже начал ходить в его селе… Месяца через три мать со слезами увезла тебя обратно в Ярославль. Жили вы всегда в безысходной нищете, почти в голоде, от чего ты страдал и стыдился ужасно, но не переставал нежно любить папу…

Папу ваша брошенность и бедность не трогала. Он продолжал собирать свои приемники-передатчики и безумно влюблялся. Новая молодая красавица-жена Рита страдала, ревновала и плакала от бесконечных романов деда Бори ничуть не меньше, чем жена прежняя, оставленная по причине «плохого характера». В тот момент, когда я впервые увидела этого старого гипертоника и донжуана, очередное увлечение его, сводившее с ума Риту, училось, кажется, на первом курсе…

Мои родители прожили вместе пятьдесят один год и любили друг друга так, как будто неделю назад познакомились. Умирая, отец до последнего вздоха смотрел на маму… Для мамы он жив и сейчас, десять лет спустя: она с ним часто «беседует», «советуется» и плачет только об одном – не повенчались! А значит, в ужасном страхе шепчет она сквозь слезы: «Вдруг на том свете не встретимся»…

Однажды раскрасневшийся от мороза и водки веселый папа вез меня маленькую на санках, часто переворачивая в сугробы. Мы проводили гостей, и я спросила, вспоминая застольные взрослые разговоры: «Бабник – это дядя?»

– Это не дядя, это несчастное животное – вон, как этот! – Он показал на скособоченной рысью трусливо убегавшего от нас беспризорного бобика, – Ни хозяина, ни заботы, ни будки…

– А бабник кусается? – спросила я.

– Кусается, – ответил папа, смеясь, – уж лучше б сам себе чего-нибудь отгрыз, – теперь он не только меня из санок вывалил, но и сам рухнул в снег. Отряхиваясь, мы дружно решили, что сегодня, в такую морозную ночь, наша дворовая Мушка будет взята в дом, а маму мы как-нибудь уговорим…

Так и осталось у меня почему-то на всю жизнь – при слове «бабник» я слышу почти «бобик» и неизменно вижу скрюченную от мороза и бездомности дворнягу.

Дед Боря был не просто бабником, он был для меня законченным негодяем… Но сад! Никогда в жизни я не видела более прекрасного и ухоженного сада! Твой отец был профессиональным агрономом-садоводом, учеником знаменитого Семиренко. Урожай яблок являл собой стихийное бедствие. Их лопатой перебрасывали через забор, зарывали в ямы. А какие яблоки! Огромные, ровные, как восковые, прозрачные, с ароматом, от которого кружилась голова!

Казалось, что садом дед Боря совсем не занимается. Вообще, в отличие от тебя – задумчивого, ленивого и молчаливого, он находился в непрерывной кипучей деятельности, носился по двору и саду, что-то срочно изобретая, приколачивая и прибивая на стремительном бегу, костерил Риту, бестолкового гончака Фомку и пестрых кошек. Ветерок перелистывал страницы оставленного им на скамеечке любимого и постоянно перечитываемого толстого тома Ивана Ефремова. Мы с тобой таскали этого Ефремова на Волгу, чтобы кататься от смеха по песку и гусиной травке, наперебой зачитывая друг другу невероятно напыщенные и пошлые «перлы». «Ее высокая грудь свободно вздымалась под небесно-голубым шарфом…»

Если на окне у меня цветет и дает изумительные плоды маленький лимон, а на даче в условиях Подмосковья – виноград, черешни, абрикосы и прочая экзотика, если я как-то чувствую и понимаю живую душу растений, а соседи по даче приходят за советом по части посадок-прививок-подкормок, то это только благодаря твоему отцу. Он совершенно ничему не учил меня специально – да мне тогда это было и не нужно вовсе. Но, проносясь мимо с тяпкой в одной руке и Ефремовым в другой, бросал в пространство что-нибудь, вроде:

– Не перекапывать надо приствольные круги – почва сохнет и выветривается, задернять – еще большая глупость – сор растет, а не сад! Вон настурция у меня – красиво, влага задерживается, и дождевые черви ее любят, сами там под ней и удобряют, и рыхлят! А в междурядьях – люпин, азотфиксирующее растение. Тоже – и красота и удобрение – лучше навоза…

Странно… Я, казалось бы, не обращала тогда никакого внимания на реплики деда Бори, воспринимая их, как фон, как шум. Теперь же, когда встает какая-то конкретная дачно-земельная проблема, я буквально слышу его голос и получаю точные рекомендации…

Кстати о даче. Ты помнишь, каким невероятно мистическим случаем мы оказались на этой удивительной земле?

+ + +

Гардер продолжал обольщать нас, ненавязчиво и тонко – на подтексте – рекламируя Всемирный Орден, даже тогда, когда выбор-то был уже сделан. Он вдохновенно и страстно повествовал о каких-то возвышенно-романтических эпизодах из истории рыцарей Тамплиеров, кажется, а я вдруг не очень вежливо и не по делу встряла со своими очередными затеями. Я сказала, что времена-то, мол, у нас сейчас такие, что хорошо бы свое натуральное хозяйство иметь, хоть картошку посадить, что ли… Ну, и дальше в том же направлении. Дескать, землю под Москвой ни за какие взятки не получить, да и денег нет на взятки…

Гардер посмотрел на меня как на полную идиотку и сказал:

– Да как же ты до сих пор не поймешь, чудачка, что я именно к тому и веду! Масонство – это айсберг! Внешняя, видимая часть масонской работы только прикрывает тонкой пленочкой незримую, сакральную ее часть. Это непостижимая глубина, глыба-тайна! Ваш путь уже предопределен масонской звездой, которая ведет вас во всех ваших жизненных планах… Будет, будет у тебя земля, да еще какая! О таком месте, о такой земле ты и мечтать-то не можешь… Это совершится само, как чудо, как дар… Я знаю, я вижу!

Потом была удивительная цепь случайных совпадений. Кто-то из случайных знакомых случайно позвонил и пригласил нас на дачу – попереводить случайно свалившихся им на голову гостей-французов. Мы поехали. Их дача оказалась почти в Авдотьино – родовом имении Новикова… Их бабушкой – бывают же такие поразительные случайности – оказалась та самая решительная врач-гинеколог, которая на свой страх и риск когда-то спасла меня и не родившегося еще Глеба! Я-то ее, разумеется, не только через двадцать, но и через сто лет бы не забыла… Но она-то, старенькая, за свою длинную акушерскую жизнь, наверное, сотни, если не тысячи «угрожающих выкидышей» видевшая, – вдруг меня вспомнила!