Страстная неделя - Луи Арагон

…Теодор пересек Оружейную площадь, где толпились беженцы, стояли экипажи, прошел мимо здания Почетного Легиона и тут наткнулся по меньшей мере на добрую сотню кавалеристов, ведущих своих лошадей к водопою. Трик заржал. Потерпи, потерпи чуточку, голубчик! Тео потрепал его по холке. В этой толкучке, где парни без зазрения совести старались обмануть друг друга и пробраться к водопою без очереди, Теодор особенно четко вспомнил арку Лувра, поразивший его тогда контраст между темной площадью и бледным светом факелов под сводами арки, свою встречу с дезертирами на последнем рубеже мрака и позора. Все этим вечером для его глаз и для его памяти становилось картиной, живописью. В одиннадцать часов над одной из черных труб, водруженных на крыше Тюильри, внезапно возник вихрь пламени и искр, — королевское жилище как бы увенчала огненная корона; и вдруг со всех концов площади толпа бросилась к дворцу. И хотя оказалось, что это просто-напросто жгли дела и бумаги, пламя тянулось к людям, как руки, взывающие о помощи. Кареты, отосланные в семь часов вечера, еще не вернулись, но у площади Карусель грузили на повозки ящики с серебром и драгоценностями. Начальники охраны скликали своих людей уныло-пугливыми голосами, призывали часовых, и те окружили повозки: без сомнения, опасались, что славные наши парижане не побрезгуют расхитить королевское добро. На набережной серые мушкетеры на конях выстроились цепью, отрезав народ от дворца. Однако даже тогда Теодор еще не принял окончательного решения — не следовать за королем. Ведь живопись, искусство — это не сестра или невеста. Когда сумрак плотно окутал крыши, время вдруг потянулось нескончаемо долго, люди утомились. Вокруг дворца вновь воцарилось спокойствие. Поздний час и непогода наконец рассеяли толпу. Стало совсем темно, хоть глаз выколи. Ветер раскачивал огромные деревья, растущие вдоль Сены. Под его мрачный вой кавалеристы продолжали охранять подступы к Павильону Флоры. Сидя в седле под секущими струями дождя, Теодор мечтал нарисовать картину пожара. И когда около полуночи мушкетеры, стоявшие у входа в Павильон Флоры, увидели, как подъехали кареты и перед этим скопищем теней и упряжек в дверях дворца показался опиравшийся на господина де Блакас и герцога Дюра король, — боже мой, да неужели это король?.. Когда медленно и с нескрываемым мучительным усилием стал спускаться с лестницы старый грузный человек, который, казалось, вот-вот упадет, с больной поясницей и в суконных сапожках, а за ним — маршалы, министры, принцы в окружении сбежавшихся национальных гвардейцев, гренадеров, кавалеристов и слуг, — зрелище это вдруг пронзило Теодора острием жалости. Возможно, один только он не расслышал слов короля, ставших отныне исторической фразой. Он едва успел посторониться, чтобы пропустить толпу лакеев и чиновников, устремившихся к низверженному монарху, началось всеобщее движение, волнение среди гвардейцев. Бегство стало невозможным. Все прежние выкладки были уже ни к чему. Он попал в эскорт, сопровождавший королевскую берлину.

Жребий был брошен.

В тот самый час, когда Трик, вздыхая и отфыркиваясь, с расстановкой пьет у колодца Сен-Дени, питаемого подземными водами Кру, в тот самый час у заставы Этуаль маршал Мармон, герцог Рагузский, которого сопровождает верхом барон Фавье, дает знак к отправлению четырем ротам королевской гвардии, собранным здесь с одиннадцати часов вечера. Его сиятельство граф Артуа вместе с герцогом Майе и графом Арманом де Полиньяк укатил в почтовой карете, а герцог Беррийский и маршал Мармон верхами возглавляли колонну. К ним без особого, впрочем, восторга присоединился и герцог Ришелье. Первый королевский камергер не мог не почуять, откуда дует ветер, и покинул свои апартаменты на улице Ройяль-Сент-Онорэ, которые граф де Рошешуар снимал у барона Луи и где граф с конца ноября жил вместе с герцогом и его адъютантом, господином Стемпковским, совсем еще молодым офицером, но с большими достоинствами, приставленным к особе Ришелье в возрасте пятнадцати лет; Иван Александрович Стемпковский еще накануне со слугой Ришелье уехал в герцогской карете, нагруженной наиболее ценными вещами, во Франкфурт, где находился Александр I, а это достаточно ясно свидетельствовало о том, что герцог не намерен связывать свою судьбу с судьбой бежавшего короля и что в деле установления порядка во Франции он нынче, как и в свое время, более полагается на армию русского царя, нежели на армию Конде. Так или иначе, сегодня вечером, часов около девяти, Ришелье, вернувшись из Тюильри, посоветовал Рошешуару быть начеку, и действительно, не успели они проститься, как Леона де Рошешуар вызвали к черным мушкетерам, стоявшим у заставы Этуаль. Они вместе сели на коней, а за ними тронулся кабриолет Леона де Рошешуар, который должен был следовать с обозом королевской гвардии. У Леона было странное чувство, как будто он вернулся на семь лет назад, в Одессу, к тем временам, когда Стемпковский еще не сменил его при дяде. Все-таки он немножко ревновал герцога к своему преемнику.

Около четырех тысяч человек вместе с гренадерами графа де Ларошжаклен, шедшими во главе колонны, тронулись с места в полном мраке под потоками воды, лившейся с небес. И так их уже промочило до нитки за время многочасового ожидания. Колонна по преимуществу состояла из гвардейцев личного королевского конвоя, из кадровых эскадронов роты герцога Граммона, которую герцог, состоявший при его величестве, передал восемнадцатого числа под командование Тони де Рейзе, была тут и рота де Ноайля, которой за отсутствием последнего командовал господин де Фурнель, шотландская рота под командованием де Вилье-Лафэй, заменившего герцога Круа д’Аврэ, тоже взятого в личную свиту короля, и рота Мармона, герцога Рагузского, командовал которой вместо него господин де Ламартори. Но основное ядро кавалерии составляли королевские жандармы во главе с графом Этьеном де Дюрфор, легкая кавалерия графа Шарля де Дама и серые и черные мушкетеры под командованием Лористона и Лагранжа. Однако продвижение колонны стесняла пехота, — и не столько кадровая, представленная ныне только Швейцарской сотней, вернувшейся из Мелена вместе с четырьмя артиллерийскими орудиями и состоявшей под командованием господина де Мортемар, сколько случайные пехотинцы, сведенные из различных рот, особенно же гвардейцы из личного королевского конвоя, не успевшие вовремя приобрести коней, и пятьсот королевских волонтеров, не присоединившихся в Венсене к бравому старцу Вьоменилю и двинувшихся в окружении королевского конвоя походным маршем прямо с площади Людовика XV, вслед за гренадерами Луи де Ларошжаклена. Этот колыхавшийся из стороны в сторону караван, где конные и пешие шли вперемежку, как бог пошлет, охраняли с тыла черные мушкетеры господина де Лагранж, прибывшие позже других из Селестенских казарм. Почти в полном молчании вышли они из Парижа. Но уже совсем глубокой ночью число экипажей, в которых удирала из столицы перепуганная знать, удвоилось. Топот ног, стук лошадиных копыт, мерный шум дождя, падавшего на размокшую землю, — все эти звуки сливались в трагическую симфонию, и в ее уныло однообразной и певучей мелодии растворялись мысли этой массы людей, столь ошеломленных неожиданным поворотом событий, что теперь большинство было равно неспособно ни рассуждать, ни бояться. Они проходили одну заставу за другой, отмечая их про себя как безмолвные этапы кровавой игры в «Матушку Гусыню». Куда их направляют? Только командиры подразделений знали, что они идут в Сен-Дени.

Сезар де Шастеллюкс был как раз одним из этих знающих, он знал даже больше: господин Дама шепнул тайком своему зятю название их последнего этапа — «Лилль». И Сезар не мог сдержать дрожи при мысли о роковом возвращении короля в тот самый город, имя коего присоединяли к имени Людовика вплоть до прошлого года, в часы горьких испытаний монарха. Зато Тони де Рейзе, ветрогон Тони, которому он бросил несколько слов по этому поводу, напротив, счел это весьма добрым предзнаменованием. Этим вербным воскресеньем совершался, только в обратном порядке, прошлогодний путь славы: скоро они достигнут Сен-Дени, где тогда Людовику Желанному поднесли на малиновой бархатной подушке золотые ключи от города в присутствии графа Нарышкина и его казаков… Сегодня вечером, в вербное воскресенье, начинались крестные муки короля. За ним скорбным путем пойдет вся эта армия, которая нынче ночью должна совершить воистину чудовищный переход. Сколько могут пройти, покуда доберутся до места, эти дворянские сынки, сопровождающие престарелого монарха? Что творится там, позади, в этом огромном, забывшемся тревожным сном городе, который лежит теперь уже за их спиной? Один серый мушкетер, присоединившийся к колонне у заставы Этуаль сразу же после того, как король покинул дворец, рассказал господину де Дама, который дружил с его отцом, — так вот, этот мушкетер, по фамилии Удето, рассказал, что в ту самую минуту, когда королевский кортеж тронулся в путь, на Тюильри налетел бурный порыв ветра, ударился о стены, поднял с земли, завертел бумаги, песок, а из открытых окон вдруг донесся зловещий стук: это в Павильоне Часов ветром свалило огромное белое знамя — тем лучше, значит, не придется его снимать.