Мачеха (сборник) - Мария Халфина

Я сказала:

— Да, на мой взгляд, все это слишком возвышенно и трагично. Почему этим вопросом не занимаются ваши мужчины? Им нужно хлопотать о предоставлении большей квартиры — Валерий оставлен при институте, женится… Можно было давно вступить в жилищный кооператив, можно, наконец, временно снять частную комнату, а лучше всего пусть на алтарь этой великой любви положит голову и даже живот свой любящая Ирочкина мама — подарит свою комнату молодым, а сама поживет в частной, временно, пока им не дадут квартиру.

— Им не нужна никакая другая квартира… — вяло отозвалась Нина Алексеевна. — Валерий не должен уходить из семьи… если уйдет — семьи не станет. Семья — это Виктор с Мариной, ребята и их будущий малыш…

Она вдруг негромко рассмеялась:

— Видимо, он не заставит себя долго ждать… Боюсь, что наивные мамы напрасно так уверены в их благоразумии. Дальше тянуть нельзя.

— Почему ж в таком случае вы не осуществили этот… товарообмен до болезни?

— Вы не знаете Виктора. Возвратившись из командировки, он может прийти, взвалить меня на плечо и притащить… домой. Я не могла уйти из дома, воспользовавшись его отсутствием. Мариша и Варвара Семеновна не в силах понять, что вопрос этот могут решать только два человека: Виктор и я. Их безумно волнует, что Виктор Андреевич придерживается модного сейчас мнения, согласно которому детей, достигших восемнадцати-двадцати лет, необходимо отнимать от груди и выталкивать в жизнь. Что молодая семья должна создаваться самостоятельно, без какого-либо влияния со стороны близких…

Ну, и так далее… Разумеется, есть семьи, где совместная жизнь родителей и взрослых детей, особенно когда появляются внуки, становится адом. В таком случае выход один: молодые должны уходить из семьи. А у нас… Виктор и Валерка… Если бы вы знали, как они привязаны друг к другу… Приходит Виктор с работы, еще пальто не снял: «Валерий дома?» И Валерка: «Папа пришел?» Все эти рассуждения о самостоятельной молодой семье — слова… слова… только слова… Валерий не должен уходить из семьи… Он нужен Виктору…

— Вы устали, Нина Алексеевна, но я задам еще один вопрос: как вы заболели? Это был первый сердечный приступ, как он начался? Как протекал до приезда врача?

— Днем, когда я была в квартире одна, пришла Варвара Семеновна. Около часа она рисовала мне картины райской жизни, которую я обрету, согласившись на проживание с ней в одной комнате. Мощная была атака… я выкинула флаг капитуляции… сказала, что не возражаю, подумаю. Прощаться она не стала, пообещала «забежать попозже», чтобы уже совместно с Мариной «семейно все обсудить». Когда осада была снята, я ушла из дому. Я решила как-то протянуть до вечера, дождаться Валерия, посоветоваться с ним. Посидела в библиотеке, потом немного подремала в кино и пошла домой. Квартира наша на первом этаже, шторы еще не были задернуты, я убедилась, что Валерий еще не пришел, и решила подождать его в нашем скверике. Есть у нас там такая уединенная скамеечка за кустами. Я очень удобно там устроилась. Чувствовала я себя очень усталой, и в груди начало побаливать. Но я не придала значения… Из-за угла вышли наши девочки: Ирина и ее подруга Таня. Очень милая, искренняя девушка. Они шли за кустами и разговаривали. Таня сказала: «Не понимаю, почему она не согласна? Твоя мама такая добрая, веселая. И комната у вас хорошая, теплая, с удобствами. Ну, не все ли ей равно, где жить?» А Ирина прошла несколько шагов молча, а потом говорит тихо так — понимаете? — без обиды, без злобы, с каким-то грустным недоумением: «Понимаешь, Танька, я была уверена, что она действительно очень любит Валеру… Как можно быть такой бездушной эгоисткой?»

Вот так. Старая, бездушная эгоистка оказалась слишком чувствительной. Ее доконал детский лепет этих милых, искренних девочек.

А для нее только — Виктор. Везде и во всем Виктор…

Разве дело в ней? Боже мой, разве в ней дело?! Виктор, бедный Виктор поставлен перед выбором…

Ну, ничего, завтра он приедет. Уж он-то сумеет распутать эту идиотскую паутину, которой она по старости, по безмерной любви к сыну позволила себя опутать.

И тогда будет возможность ее лечить.

— Ничего, Нина Алексеевна… — сказала я бодро. — Завтра приедет Виктор Андреевич, и вы сами убедитесь, что никакой трагедии нет, для него главное — чтобы вы побыстрее справились с болезнью.

А эта эгоистка погладила мою руку и сказала с какой-то новой, виноватой улыбкой:

— Скоро утро. Идите прилягте хоть на полчасика. Даю вам слово, что больше ничем вас не огорчу… Буду вести себя примерно. Отдохните.

Сын Нины Алексеевны опоздал. Она умерла следующей ночью, перед утром. Умирала одна, а он был рядом, в десяти минутах ходьбы.

Он приехал домой в одиннадцать вечера, и, когда позвонил в клинику, дежурная сестра сказала, что больная спит, тревожить ее нельзя. Если товарищ Ильин придет завтра часам к одиннадцати, он сможет поговорить не только с лечащим врачом, но и с самим профессором, так как завтра профессорский обход.

И он лег спать.

Утром, когда мне позвонил Славка и я пришла в клинику, я не стала вызывать квартиру Ильиных.

Я рассчитала: если он не пришел в клинику к девяти часам, значит, он уехал на работу. Не будет же он сидеть дома до одиннадцати часов!

Я не стала звонить на квартиру. Я хотела, чтобы они еще раз, последний раз, могли побыть вместе, один на один…

Пусть потом у ее постели будет сдержанно рыдать невестка, по-мальчишески горько заплачет ясноглазый бабушкин внук, навзрыд по-бабьи запричитает сватья Варвара Семеновна. Искренне запричитает, потому что ничего плохого покойнице она не хотела, от всего доброго сердца предлагала ей теплый угол в своем доме…

Пусть все это будет потом, а сейчас они должны побыть наедине, вдвоем…

Было ли мне его жаль? Пожалуй, нет.

Если бы это она приехала и узнала, что сын после тяжелого сердечного приступа лежит в больнице, если бы она не смогла прорваться к нему через ночные больничные заставы, она сидела бы в пустом санпропускнике и ждала. Она бы нашла возможным переслать ему записку, чтобы, проснувшись, он мог прочитать: «Я здесь. Скоро утро, и меня пропустят к тебе. Спи спокойно».

А ему сказали: приходите завтра; и он лег спать. И утром смог поехать на работу, потому что ему сказали: приходите к одиннадцати.

Формально на мне нет вины. Вчера утром на пятиминутке я доложила об ухудшении в состоянии больной. Ее осмотрел Леонид Иванович. По его глазам я поняла, что больная ему очень не понравилась.

Ночью должен был дежурить Славка, и я ушла домой отсыпаться. Я уже едва ползала от усталости.

И все же никогда я себе не прощу этой смерти. Я одна знала, как она его ждет. Я могла вызвать его телеграммой, не считаясь ни с какими запретами. Я должна была это сделать — и не сделала. От меня зависело, чтобы в последние минуты сознания она видела его лицо, чувствовала тепло его рук. И пусть бы ее сердце еще раз, в последний раз, облилось кровью от жалости к нему.

Я сняла трубку, набрала номер его служебного телефона и сказала ему: «Я лечащий врач Нины Алексеевны. Приезжайте немедленно».

Он был встревожен, но сказал очень сдержанно:

— Что случилось? Ей плохо? — Он сказал — «ей». Видимо, такие взрослые, зрелые люди уже стесняются произносить это детское слово — «мама».

И я сказала с какой-то мстительной жестокостью:

— Она умерла сегодня ночью.

Он пришел минут через двадцать. Я придвинула к ее постели стул. Он сел и наклонился к ее лицу. Он взял ее голову в ладони и стал тихонько трясти, чтобы разбудить ее. Он не верил… Он повторял одно слово, тихо, требовательно, умоляюще: «Мама… ну ма-ма».

Может быть, завтра, или через год, или через пять лет я буду вот так же сидеть над моей мамой и никак разумом своим не смогу понять, что это уже не она, что ее нет, навсегда нет.

И буду так же звать ее: «Мама… ну ма-ма!»

А она будет лежать, чужая, холодная, равнодушная. Не моя. И только тогда я по-настоящему пойму, какое это было счастье, когда она еще топталась рядом со мной, ворчала, беспомощно пытаясь опекать меня…

Неужто лишь такой страшной ценой способны мы понять, как дорог каждый уходящий день, пока матери еще с нами?..

Рассказы

Виктория

Самойлиху — Глафиру Матвеевну — в деревне не то чтобы не любили, а, точнее сказать, побаивались. Ей ничего не стоило оборвать человека на полуслове, высмеять за какую-нибудь промашку, приклеить человеку смешное, а иногда и зазорное прозвище.

Нередко Матвеевну осуждали за резкий характер, за излишне острый язык, но связываться с ней лицом к лицу или просто по-соседски поругаться опасались.

И все же, когда из района пришла еще одна подвода с эвакуированными, председатель сельсовета Иван Максимович пошел не к кому-нибудь, а именно к Самойлихе с просьбой принять временно на квартиру вновь прибывшую семью.