Кони пьют из Керулена - Григорий Кобяков

Как никогда раньше, почувствовала вдруг себя слабой, никчемной девчонкой, не знающей ничего и не умеющей ничего. «Рационы кормления составить… Выбрать пастбища… Разве это требуется от настоящего зоотехника? Это же всего лишь малая толика дел. А в наказе-завещании отца сыну сказано: «Будь достоин ее, а своей гордой и умной… Гордой и умной…»

Тоскливо усмехнулась и хлестнула гнедого, который от неожиданности фыркнул, присел на задние ноги и, сделав свечку, галопом помчал всадницу домой.

«Будь достоин ее…» Встречный ветер выжимал слезы, но Алтан-Цэцэг гнала и гнала скакуна, словно дома ее ждала неотложная работа.

Зимний день короток. Только прискакала, поставила коня, как на степь навалились сумерки. Пошла к сыну.

Жамбал был уже дома. Он в этот день как бы сбросил со своих плеч десяток-полтора лет. Был оживленный, возбужденный, громогласный.

Алтан-Цэцэг попыталась представить, как Жамбал вчера и сегодня — он двое суток мотался по степи — приезжал на стоянки чабанов и табунщиков. Едва переступив порог юрты — сегодня он не ждал чая, не спрашивал хозяев о погоде, о состоянии скота, о здоровье семьи, как этого требует древний обычай — сразу выкладывал новости, которых люди ждали, которыми жили.

В степи не любят торопыг, как не любят и проявлять излишнее любопытство. Приехавший гость сам расскажет о деле, с каким он явился. Но ради удивительных новостей Жамбал отступал от обычая предков. И еще — ради бумаги, на которой были записаны слова из приказа самого Верховного Главнокомандующего о разгромленных вражеских дивизиях, о пленных солдатах, офицерах и генералах. К бумаге у степняков особое почтение. Бумага — не слова, которые в одно ухо могут залететь, а в другое вылететь. Бумага — документ. Его и пощупать можно, и поглядеть, и за пазуху положить.

— Приезжаю к Дамдинсурэну, — живо рассказывает Жамбал, — говорю ему: наши советские друзья в хвост и в гриву погнали фашистов.

«Пора», — радуется он.

— А твой скакун Сокол, которого ты подарил Красной Армии, попал к гвардейцам генерала Плиева. Это достоверно мне известно. Думаю, что самому командиру не стыдно будет сесть на такого коня. В быстроте Сокол и с ветром может поспорить.

«Да, это так», — отвечает Дамдинсурэн, — но теперь, когда погнали, я готов подарить и другого скакуна. Так что имей в виду, парторг».

— Вот как люди встречают победу. Теперь не надо гадать, почему отступали до самой Волги. Силы собирали. Чуешь?

От избытка чувств, от радости, Жамбал вдруг устроил возню с детьми — с Максимкой и Очирбатом-Ледневым. У Очирбата, маленького сына Чултэма, спасенного русским доктором Лидией Сергеевной Ледневой, не осталось родственников, всех их унесла «черная смерть». После отъезда Лидии Сергеевны мальчика взяла на воспитание семья Жамбала. Жамбал и Авирмид были на седьмом небе: у них появился свой сын.

И вот сейчас, схватив Очирбата-Леднева и высоко подкинув его на руках, Жамбал закричал:

— Пошли наши советские друзья! Никто и ничто их теперь не остановит!

Не видел Жамбал, как сжалась в комочек Алтан-Цэцэг, как затрепетали ее руки, словно крылья у подраненной птицы. Закрыв лицо ладонями, Алтан-Цэцэг выскочила из юрты.

Жамбал, услышав стук двери, осторожно опустил сына на пол и выбежал следом.

— Постой, дочка!..

Алтан-Цэцэг никуда и не убегала. Здесь, сразу же за дверью, она стояла и открытым ртом ловила морозный воздух.

Жамбал взял ее за руку:

— Остынешь раздетая. Пойдем в юрту.

Когда вернулись, Жамбал попросил у Алтан-Цэцэг письмо. Алтан-Цэцэг подала. Жамбал присел к столику, прибавил фитилек в лампе, стал читать. По мере чтения брови его сходились над переносицей, пока не сомкнулись совсем. На лбу и на шее резко обозначились морщины, спина согнулась. Он снова стал очень старым, усталым человеком. Дети, поглядывая то на Жамбала, то на Алтан-Цэцэг, застыли в тревожном ожидании: они не могли не заметить наступившей резкой перемены в настроении взрослых.

Максимка, обычно спокойный и не капризный, вдруг раскапризничался. Неужели беда взрослых как-то дошла до его маленького сердца? Неужели он почувствовал беду?

— Я к вам, дарга, — сказала Алтан-Цэцэг, едва переступив порог маленького председательского кабинета.

Самбу, не отрываясь от своего занятия — он переставлял красные флажки на географической карте, обозначающие продвижение на запад наступающих советских фронтов и армий — предложил Алтан-Цэцэг пройти к дивану и сесть.

— Ничего, я постою, — сказала Алтан-Цэцэг.

— Русские говорят: в ногах правды нету. Я думаю, — Продолжал председатель, — выйдя на Ростов, Мариуполь и Таганрог, наши друзья, как краюху, отрежут всю кавказскую группировку немцев. И, зажав ее где-нибудь на Кубани или в Ставрополье, аккуратненько прихлопнут.

Председатель сделал руками охватывающее движение, как бы иллюстрируя, как это должно получиться и жестко хлопнул ладонями:

— Вот так! Мокрое место от фрицев останется. Зарвались, сволочи…

Алтан-Цэцэг невольно усмехнулась: куда ни придешь, ни приедешь в эти дни — всюду свои доморощенные стратеги находятся. Чабан Дамдинсурэн специально приезжал к парторгу, чтобы выпросить географическую карту. Лишней карты не оказалось. Чабан огорчился. Жамбал выклянчил у Тулги школьную: не отправлять же чабана без карты. Теперь в юрте у Дамдинсурэна по вечерам собираются степняки и, склоняясь над картой, толкуют о сражениях.

Алтан-Цэцэг подошла к столу и положила листок.

— Что это? — спросил Самбу, все еще занятый флажками.

— Заявление.

— Какое заявление? Куда?

— Заявление мое. Прошу отпустить на учебу.

— На учебу? — председатель воскликнул: — Ты это здорово, брат, придумала!

«Братом» Самбу называл-любого собеседника и не замечал, что в обращении к женщинам это звучит смешно. Но что поделаешь — привычка.

Алтан-Цэцэг развеселилась.

— Учиться хочу.

— Понимаю: что зрячему океан, то слепому тьма.

Самбу тоскливо посмотрел на темное, покрытое медным узором окно, за которым только-только начинал брезжить рассвет. На окно посмотрела и Алтан-Цэцэг. Она, кажется, поняла, о чем думал в эту минуту председатель. На пастбищах лежит глубокий снег, и скоту трудно его добывать. Кошар почти совсем нет, если не считать времянок, слепленных кое-как из тальника и камышей. Коров мало. Зима нынче на редкость суровая: с метелями и лютыми морозами. Закрутит с вечера метель, запуржит все пути-дороги, занесет степь сугробами. А поутру эта степь лежит смирная, тихая и блестящая под холодным солнцем. Впереди — весна с ее бешеными шурганами. Алтан-Цэцэг даже стало немножко жаль председателя: такой у него удрученный вид.

— Твой отъезд на учебу сейчас, — начал рубить Самбу, не стесняясь в выражениях, — будет похож на бегство. Хуже — на дезертирство с переднего края, на трусость и предательство. Ты-что ж, хочешь стать на дорожку Ванчарая?

— Но я не убегаю! Я прошу отправить на курсы…

— Не дури, эгче. Я тоже хочу на курсы. Но что делать, если такой возможности нет.

— Ее может и не быть.

— Как это не быть? — вдруг рассердился председатель. — Летом мы пригласим двух-трех выпускников сельскохозяйственного техникума, ты введешь их в курс дела и тогда… Все честь по чести.

— Но тогда не будет курсов.

— И не надо. Зачем они? Получать не знания, а несчастные обрывки… Нет, учиться надо всерьез и долго, чтобы стать настоящим специалистом. В университете. Или в сельскохозяйственном институте. А, может, в самой «Тимирязевке». Слышала про такую академию?

— Как не слышать, слышала. — Алтан-Цэцэг задохнулась от радости. Такого оборота дела она даже и в мыслях боялась допустить, это казалось несбыточной мечтой, фантазией, сказкой. Она зажмурилась, словно в глаза ей ударил яркий поток света и ослепил ее.

— Но вы твердо обещаете? — не спросила, а пролепетала, потеряв голос от. счастья, Алтан-Цэцэг.

— Ничего я не обещаю.

В недоумении она захлопала ресницами.

— Как?

— А вот так…

Председатель не договорил. В дверь негромко, но настойчиво постучали.

— Войдите! — крикнул Самбу.

И вошел… Ванчарай, беглый ветеринар. Алтан-Цэцэг от неожиданности и удивления ахнула, а председатель поперхнулся на полуслове. Оглядел, словно впервые видел Ванчарая, хмыкнул:

— А легок, брат, на помине.

И, не ответив на приветствие и не пригласив сесть — Ванчарай так у порога и топтался — Самбу жестко и вместе с тем насмешливо спросил:

— Зачем пожаловал, гость любезный?

— Заявление принес, — отведя в сторону глаза, ответил Ванчарай.

Самбу громко, от души, расхохотался.

— Уж не в академию ли ты просишься? — спросил он и взглянул на Алтан-Цэцэг.

— Прошусь на работу, — торопливо сказал Ванчарай.