Бородинское поле - Иван Шевцов

- Разрешите выполнять, товарищ командарм?

Лелюшенко вскинул на Полосухина быстрый взгляд:

- Чем будешь выбивать?

- Батальоном при поддержке сорокапяток. Больше у меня ничего нет.

- У меня тоже, - буркнул Лелюшенко, но уже совсем не сердито. Он так же легко отходил, как и вспылял. И вдруг уже совсем мягким, доброжелательным тоном: - Вот что, Виктор Ивановичу пушки сопровождения - это хорошо, это правильно. И атаковать надо не в лоб, а с флангов. А перед атакой я их залпом "катюш" накрою. Тут вы на них и набрасывайтесь, пока не успели опомниться. А теперь иди. Но впредь смотри - ни одного рубежа без приказа не оставлять. И почаще контратакуйте, не давайте им спуску. - Он еще подумал, заговорил, размышляя вслух: - Да, ведь там танки и батальон эсэсовцев. А на подходе моторизованный и армейский корпуса. Надо поспешить. Пожалуй, без поддержки танков… рискованно. А?

- Да, танки б выручили, - согласился Полосухин, зная, что у командарма в резерве есть танковая бригада.

- Ну вот что, комдив, - решительно сказал Лелюшенко, - даю тебе еще роту танков. У Орленко возьмешь. Но чтоб к рассвету Шевардино было у нас. Понял?

- Есть, товарищ командующий, все понятно.

- О начале атаки доложишь, чтобы я мог тебя "катюшами" поддержать. И действуй, не теряй минут.

Прохладное морозное утро 16 октября на Бородинском поле оповестили не восход солнца, не алая заря на востоке, а темная стая "хейнкелей", с угрожающим ревом плывущих с запада. Они шли тремя волнами с дьявольской самоуверенностью в своей неуязвимости, не обращая внимания на торопливую скороговорку зениток и крупнокалиберных пулеметов. Освещенные еще не взошедшим солнцем, они с наглым вызовом слегка покачивались, точно нежась, купались в первых, только им доступных розовых лучах. Казалось, они насмехаются над белесыми хлопками разрывов, что лопаются и тают, как дым папиросы, над ними в голубом просторе холодного неба. Но их форсу хватило ненадолго. Когда головная группа пересекла линию Шевардино, одновременно от прямого попадания снаряда один "хейнкель" взорвался в воздухе в мелкие щепки, а второй вслед за ним, волоча темный, подрумяненный солнцем хвост, кувыркаясь, упал в лесок, что между железной дорогой и Багратионовыми флешами. Ночью в этот лесок с юго-западной стороны, перейдя железную дорогу, прорвалось несколько немецких танков. Они затаились с выключенными моторами, выжидая момент, чтоб сделать молниеносный прыжок на Багратионовы флеши с последующим выходом в тыл Полосухину. А пока что они сторожили узкий коридор вдоль железной дороги, который разрубил надвое оборону 32-й дивизии. К ним-то и угодил сбитый зенитками ас из 2-го воздушного флота.

Фельдмаршал Кессельринг заверил Бока, что в эти решающие дни битвы за Москву вверенный ему 2-й воздушный флот камня на камне не оставит от обороны русских, после чего танкам Гёпнера и пехоте Клюге останется лишь добить раненых и взять в плен уцелевших.

Дружный и довольно меткий огонь зениток нарушил строй самолётов, а с ним и планы хвастливого воздушного фельдмаршала. "Хейнкели" поспешили избавиться от опасного груза, их штурманы не очень-то заботились о целях: несколько бомб упало на деревню Шевардино, занятую батальоном СС. Головорезам Гиммлера совсем не понравилась "неуместная шутка" Геринга. Они-то ожидали танков и минометов, чтобы в начале нового дня срезать Шевардинский редут вместе с окопавшимися на нем невероятно живучими артиллеристами. Они ждали, что сотни бомб упадут на курган и вместе с орудиями разнесут и маячащий на нем обелиск, и еще многого они ожидали в это утро. Но когда в небе появились эскадрильи наших "ястребков", "хейнкели", очевидно крепко запомнив предыдущий воздушный бой над Бородинским полем, сочли за благоразумие повернуть.

Атака на Шевардино была назначена на 7.00 - как раз перед восходом солнца, - раньше не успели. На исходные позиции вышли затемно. Залегли на снегу, прикрывшись за косогором ручья. Кое-как нагребли каждый у себя под носом неглубокого сыпучего снежка, получился снежный валик, в сущности, бесполезный - от пуль не защитит, больше для самоуспокоения. Ночью ефрейтор Павел Голубев, мрачный, грубоватый и самоуверенный медведь, вместе с бойцом Андреем Ананьиным, вислоухим, разболтанным, но отчаянным парнем, ходили в разведку. Пробрались почти в самую деревню не со стороны редута, а с противоположной, северной. По берегу речушки шли, прикрываясь мелким кустарником и косогором. Ананьин впереди, суетливый, нескладный и взбалмошный, но совершенно лишенный чувства страха; за ним сутулый Голубев двигался тяжело и осторожно. Думал про себя: "С этим малахольным угодим прямо в лапы эсэсовцев. Идет как у себя дома - никакой предосторожности".

Через Шевардино пробегает разбитая дорога из Уваровки на Семеновское. У самой деревни через промерзший ручей - небольшой мосточек, по которому шли в белых маскировочных халатах Голубев и Ананьин. Они залезли под мост, присев на корточки, прислушались. В деревне слышалась немецкая речь, кто-то колол дрова, в уцелевших избах топились печи, на улице горел костер - весело, бурно: видно, в него подливали бензин или солярку. Совсем неподалеку от моста стоял танк. В танке дежурили. Но рядком - никого. Правда, невдалеке у дома ходил часовой и несколько солдат пилили дрова. Из-за поворота затрещали моторы, а затем промчались через мосток два мотоцикла на Семеновское, осыпав разведчиков снежной пыльцой.

- Пойдем дальше по ручью, - прошептал на, ухо Ананьин.

- Цс-с, - крепко зажал ему широкой ладонью рот Голубев. Предосторожность ефрейтора, как старшего в разведке, не была излишней: в десяти метрах - танк, в двадцати - часовой у избы, а дальше - целая группа у костра. Прошептал на ухо Ананьину: - Отходим.

- Взорвем мостик, - шепнул в ответ Ананьин. Голубев отрицательно покачал головой.

- Бессмысленно. И себя обнаружим, - прошептал в лицо Ананьину.

Но тот не хотел возвращаться, ни с чем. Посылая их в разведку, командир сказал, что желательно бы достать "языка", если предоставится возможность. А если не удастся, то собрать сведения о противнике в Шевардино. Голубев считал, что задача - собрать сведения - выполнена. Но у Ананьина чесались руки. Ему казалось, что Голубев просто трусит. Не столько расчетлив и осторожен, сколько боязлив и на риск не пойдет. Голубев так рассуждал, сидя под мостом: "Легко сказать - взорвать. Д чем? Хоть мостик и зачуханный, а противотанковой гранатой его, пожалуй, не разрушишь. Надо было разобрать, когда из Шевардино уходили. Да не до него было: бежали от танков. Да и что толку - есть он, этот мост, или нет, - танки и так через ручей пройдут. А пожалуй, и не пройдут, застрянут: под тонким ледком - топь, увязнут, забуксуют. Да и машины не пройдут. Ну и что, взорвешь, а они новый за полчаса набросают. Сарай разберут и накидают бревен - вот тебе и мост. Нет, Ананьин ерунду говорит. Шутоломный он - сорвиголова. Ему б только шум-гам. А разведка - дело тихое, тонкое. Высмотрел, где, что и сколько, доложил командиру. Конечно, "языка" бы взять неплохо. А как его возьмешь? Да хотя б и часового, который у избы, подождать, когда солдаты напилят дров и уйдут. Опять же к нему скрытно не подойдешь, и снег под ногами шуршит".

И Ананьин размышлял: "Хрен с ним, с мостом, он еще и нам самим может пригодиться, когда обратно пойдем на Шевардино. А вот танк стоит у моста - это уже худо, ни к чему он тут. Сейчас его башня повернута прямо на Семеновское, на тот случай, если мы в лоб пойдем. А что ему стоит развернуть ее левей, вдоль ручья? Будет косить из пушки и пулемета, живого места не оставит. Сколько людей положит. И в первую очередь нас. Командир конечно же нас в голове наступающих поставит: ведите, мол, указывайте дорогу. И поведем на пушку и пулеметы танка. Ведь удобней дороги нет, чем по этому" оврагу. А его, этот танк, можно запросто уничтожить, пока еще не рассвело. Пашка, конечно, трусит".

- Слушай, Паша, - шепчет Ананьин. - Ты отходи, а я останусь. Понимаешь, танк этот нельзя оставлять. Ты в безопасности на гребне заляжешь и прикроешь меня, когда я обратно побегу. Первым выстрелом снимай часового, иначе он меня прихлопнет. А потом шпарь по двери, не давай им выскочить, пока я буду мимо хаты бежать.

- Только смотри будь осторожен, зря на рожон не лезь, - согласился Голубев. Предложенный Ананьиным вариант его устраивал, и он, пригибаясь к земле, осторожно побрел по оврагу мимо родникового колодца, вделанного в бетонное кольцо, мимо избы, стоящей на косогоре оврага. И только он миновал избу, как к колодцу, гремя ведром, спустился солдат, настороженно посмотрел по сторонам, прислушался, что-то сказал часовому.

Ананьин затаил дыхание: вот бы "языка"! Хотя и понимал, что трудно его было бы взять бесшумно и почти на виду у часового. Он подождал, пока солдат с полным ведром вскарабкался на косогор и скрылся в избе. Повесил на шею автомат, достал из карманов противотанковую гранату и бутылку с горючей смесью. Не спеша вставил запал в гранату. Спешить было некуда - надо дать время Голубеву удобно расположиться. Подумал: "А что, если Пашка не успеет снять часового вовремя и не прикроет мой отход?" Мысль была неприятна, и он тут же прогнал ее: а, будь что будет - двум смертям не бывать, одной не миновать. Ему почему-то казалось, что самой серьезной опасностью для всего батальона и лично для него, Андрея Ананьина, стал именно этот танк, и если его не уничтожить, то погибнет весь батальон. Мысль эта сделалась навязчивой, она заслоняла все другие, мешала здраво подумать о том, что танк этот в Шевардино сейчас не единственный, что есть и другие, которые тоже встретят батальон огнем пушек и пулеметов.