Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма - Александр Бард

Столица выполняла связующую, стабилизирующую функцию, тогда как метрополия проповедовала открытость, свободомыслие и дух экспериментаторства, что временами было чистым безрассудством. Помимо конкретных экономических выгод от сотрудничества, они всегда тонко использовали друг друга: помогали создавать внутреннюю сплоченность, представляя другого в образе врага. Национал-идеологи и моралисты могли приводить метрополию в пример как воплощение аморальности и коррупции. В ответ другая сторона культивировала образ столицы как средоточие нетерпимости и подавления, что позволяло удерживать население в рамках местной иерархии, на благо политической и экономической независимости от центра. У столицы и метрополии не было реальных причин всерьез противостоять друг другу. Их противоборство носило характер символический и театрализованный, имея целью лишь дальнейшее укрепление власти обеих сторон.

Мы описали типы городов как чисто теоретические оппозиции. Поэтому следует отметить, что великие города мира, получившие развитие при раннем капитализме, имели признаки и столицы, и метрополии. Но даже когда оба стиля взаимодействовали в пределах одной и той же территории и были, по сути, 'вплавлены' друг в друга, различия все же были. Центральная площадь и здание городского парламента вместе с промышленными окраинами представляют столицу. Район гавани со всеми его более или менее греховными развлечениями и артистические районы представляют метрополию. В этих 'плавильных котлах' существовали как физические, так и ментальные барьеры между двумя типами структур, иногда труднопреодолимые. Примерами таких городов-гибридов являются Лондон, Санкт-Петербург, Нью-Йорк и Буэнос-Айрес. Другие города принад-лежат, с исторической точки зрения, к какой-то одной категории.

Париж, Мадрид, Берлин, Москву и Пекин можно назвать типичными столицами, а Венецию, Амстердам, Сан-Франциско, Шанхай и Гонконг — типичными метрополиями.

Если связать это с тем, как увеличивается область социального взаимодействия среднего человека на протяжении его жизни, от сельской церкви до городской толпы, нам, возможно, удастся прийти к определенным выводам о том, как изменятся властные структуры и механизмы контроля при переходе от капитализма к информационному обществу, поскольку с развитием глобальной электронной сети значительно расширится область социального взаимодействия отдельного человека.

Один из примеров того, как с приходом информационного общества разрушается 'естественная' связь между городом и деревней: город все больше требует от деревни встать на собственные ноги после двух веков субсидирования. Государство, необходимое для процветания столицы, теперь стало обузой, неоправданным расходом. В информационном обществе горы и океаны больше не нужны в качестве 'естественных' границ и защиты от окружающего мира, а только как курорты. Сырьевая составляющая большинства товаров и услуг все время снижается, вместе с ней снижается и значение роли окраин в снабжении столиц деревом и рудой, в то время какценнос1ь нематериальных продуктов — идей, дизайна — растет с космической скоростью.

Прирост населения теперь обеспечивается за счет больших городов, а число сельских жителей, несмотря на честолюбивые программы местных политиков, неумолимо сокращается. Война за долю рынка между городами ведется не с помощью оружия на земле и на море, а с помощью информационного менеджмента в виртуальном пространстве. В этих новых обстоятельствах столицы и метрополии все более удаляются друг от друга. Значение столиц падает, тогда как метрополии с их процветающими банками знаний, их подвижностью и способностью создавать не знающие границ альянсы, становятся прототипом урбанистического идеала новой эпохи. Зависть столицы в отношении подвижности и независимости метрополий лишь ускоряет распад национального государства.

Неслучайно самые ярые поборники государства ныне — это жители сельских районов, которым есть что терять, когда сильное государство слабеет и больше не может выполнять свои обещания. Не имея реальных доводов, регионы взывают к сочувствию всего мира в надежде на компенсацию за столетия их безжалостной эксплуатации. Потому снижение гигантских субсидий, с помощью которых развитые страны поддерживают жизнь в провинциальных областях, как правило, является камнем преткновения в международных переговорах о развитии свободной торговли. Но у столицы нет выбора. Беспощадная конкуренция между метрополиями всего мира заставляет столицу избавляться от своих обременительных обязательств по отношению к нации в отчаянной попытке самой превратиться в метрополию.

Результатом становится денационализация информационного общества: ускоренное разрушение национального государства, что-то вроде глобальной перестройки национализма. Процесс углубляется, ибо при капитализме решения принимаются с помощью выборов, а большинство избирателей проживают в крупных городах; напротив, информационное общество контролируется с помощью разного рода сетей и связей, в развитии которых население метрополий добросовестно практиковалось веками. Сдавленная в тисках властных структур двух парадигм провинция не имеет шансов.

Даже демократия не может спасти сельские субсидии надолго, поскольку сельский электорат представляет группу, мнением которой легко пренебречь. С уменьшением налоговых поступлений вследствие экспансии виртуальной экономики городское население станет использовать свое большинство, чтобы голосовать за прекращение дальнейшей помощи деревне, которая будет, наконец, деколонизирована и предоставлена самой себе.

Даже военные покидают сельскую местность в конце эпохи капитализма, что можно объяснить только тем, что территорий, которые было бы необходимо защищать, не осталось, как и собственно желания защищать. Территория сократилась до области экологической политики. Измеряется уровень концентрации диоксида углерода, кислотное содержание водоемов нейтрализуется, и ведутся дискуссии по поводу того, нужно ли заново высаживать леса (чтоб было как при феодализме), и кто будет за это платить, или оставить всё как есть {как при капитализме). Вопрос, чей флаг развивается по ветру в той или иной удаленной части страны, — больше не причина бессонницы столичного жителя. В информационном обществе ведущие столицы мира не будут соревноваться в том, кто контролирует самую большую территорию. Напротив, они будут стараться избавиться от ответственности за судьбу как можно больших территорий, чтобы справиться с собственными трудностями и догнать ведущие метрополии мира. Такая тенденция наиболее заметна в Европе и Восточной Азии, поскольку там ситуация усугубляется снижением рождаемости.

Вследствие этих коллективных конвульсий неизбежно радикально изменятся представления человека о самом себе. Прорыв информационного общества означает, что идея эпохи Просвещении о совершенном человеке как замене Бога и связанная с ней идея осознания своего 'истинного я' уйдут на покой. Взамен появляется идея освобождения тела от предопределенности — возможность смены идентичностей, похожей на смену одежды в зависимости от ситуации и контекста. Человек окажется в состоянии постоянного становления, исключительной восприимчивости к новым веяниям и постоянной переоценки ценностей без четко определенной цели. Смысл не в том, чтобы достичь какого-то конечного результата благодаря упорству и дисциплине, а в том, чтобы сохранять и, ж можно больше возможностей. Мы говорим здесь, по меткому замечанию Делёза, не об индивидууме, человеке неделимом, а об дивидууме, человеке делимом. У этого дивидуума не одна идентичность, а несколько, да и те бесконечно делимы. Это соотносится с тем 6иологическим фактом, что внутри человека невозможно обнаружит какую-либо единую контролирующую инстанцию. Человек — это просто место встречи массы противоречивых сил и стремлений, не имеющее центра.

Технический прогресс приводит к навязыванию человеку новой мобилистической идентичности, выбивающей опору из-под ног тотализма. В Сети идентичность человека будет проявляться только в текущем контексте с тем, чтобы в следующий момент претерпеть захватывающие дух изменения. Индивидуум, человек цельный, уходит прочь, прикованный к своему единообразию, как к тяжелому рюкзаку, на его место приходит дивидуум, человек многоликий. На первой стадии человек многоликий перестанет стараться быть человеком, на второй для него станет невозможным стать человеком снова, как бы он этого не хотел. Эта новая свобода и привлекает, и пугает одновременно, но она неизбежна. То, что мы описываем — это виртуальный субъект плюрархического и, соответственно, постмодернистского общества, в котором каждый решает за себя, и ни у кого нет возможности принимать решения за других во имя большинства.