Петр Первый - Анри Труайя

По высказываниям Сен-Симона, «царь хорошо понимал французский язык, и я думаю, мог бы на нем говорить, если бы хотел; но ввиду своего положения всегда пользовался услугами переводчика. Что касается латыни и других языков, он их знал и хорошо говорил». Два кресла стояли напротив. Царь выбрал себе с высокой спинкой. После часа дружеской и бессвязной беседы он поднялся и вышел за дверь. Регент последовал за ним. Его остановили с глубоким почтением. Все указывало на то, что царю недостаточно было уважения и почестей второго человека королевства. Два дня спустя, 10 мая, двор уступил его требованиям, и король Франции поехал в сопровождении оркестра и многочисленного эскорта в карете, запряженной восьмеркой лошадей, в отель «Ледигер». Толпа собралась на улицах Сент-Оноре и Сент-Антуан, чтобы радостно приветствовать кортеж маленького семилетнего мальчика, который в своем длинном парике, кружевном жабо и с голубой орденской лентой воплощал надежду Франции.

На этот раз Петр спустился во двор, встретил мальчика у дверей его кареты и провел его, идя слева от него, в комнату, где уже были приготовлены два одинаковых кресла. Королю предназначалось правое. В течение пятнадцати минут они обменивались протокольными любезностями, переводчиком был Куракин. Людовик говорил наизусть заученные речи, Петр отвечал жизнерадостным тоном. Присутствующие восхищенно созерцали лицом к лицу королевского ребенка, напудренного, накрашенного, изысканного, и дикого великана, который пожирал его глазами. В момент расставания царь, забыв о правилах этикета, схватил мальчика в охапку. «Удивительно было видеть царя, взявшего короля на руки, – пишет Сен-Симон, – поднявшего его и обнимающего в воздухе, а король, для своего возраста не готовый к такому повороту событий, вовсе не испытывал страха. Все были изумлены подобной благосклонностью царя, которую он демонстрировал перед королем, нежным обращением с юным королем, этой вежливостью, которая была связана с положением, равенством по крови и слегка превосходством в возрасте; потому что все это очень отчетливо чувствовалось». Если верить Дюбуа, царь сказал своему маленькому посетителю, обняв его: «Сир, это не поцелуй Иуды». Он проводил мальчика до кареты. Затем, очарованный свиданием, он писал Екатерине: «Сообщаю Вам, что в прошлый понедельник меня здесь посетил маленький король, который на два пальца выше нашего Луки (придворный карлик), чрезвычайно приятный по своему телосложению и на лицо и достаточно умный для своего возраста». На следующий день, во вторник 11 мая, он отправился к королю с визитом, что соответствовало установленному церемониалу. На этот раз он шел справа от короля Франции. Еще пятнадцать минут беседы, и монархи были свободны. Петр, избавленный от всех обязательств, смог предаться наконец, не сдерживая себя, своей неутолимой страсти открытий. Парижане видели, как он носился повсюду, предпочитая фиакры каретам.

«Это был очень большой человек, – писал Сен-Симон, – очень ладно сложенный, достаточно худой, круглолицый, с большим лбом, густыми бровями, крупным носом, достаточно пухлыми губами и красноватым цветом лица. Он был брюнетом с красивыми черными глазами, большими, живыми и пронизывающими; взгляд величественный и приветливый, когда он обращал на это внимание, или суровый и дикий, с тиком на лице, который был, правда, нечасто, но обезображивал его лицо и повергал в страх. Это моментально проходило, с блуждающим страшным взглядом, и тотчас же возвращалось снова… Он носил только холщовые воротники, круглый коричневый парик, не пудря его, который едва доходил ему до плеч, коричневую одежду по фигуре, одноцветную, с золотыми пуговицами, куртку, короткие штаны, чулки, без перчаток и без манжет, орденскую звезду носил прямо на одежде, а орденскую ленту поверх, его одежда часто бывала расстегнута, головной убор лежал на столе, и почти никогда он его не надевал, даже когда выходил на улицу. В этой простоте зачастую он ездил и сопровождался не так, как подобало его сану, но он был узнаваем благодаря своему величию, которое было для него вполне естественно». Другие, среди которых Бюват, его видели в несколько ином свете: «…весь черный, в куртке из серой шерсти с бриллиантовыми пуговицами, без галстука и без манжет, в рубашке без кружев». Вскоре костюм русского государя был назван среди последователей моды «царской одеждой» или «одеждой Дикаря». Муниципальный Совет вручил этому «безвкусно одетому монарху двенадцать дюжин коробок сухого варенья и двенадцать дюжин факелов из белого воска, по два фунта каждый, завязанных лентами и сложенных в три тонкие белые корзины, покрытые белой тафтой». Петр заказал еще один парик у одного ремесленника, известного мастера по длинноволосым буклированным парикам, какие модно было носить при дворе. Разозлившись, царь прошелся по нему стамеской, чтобы укоротить и придать ему обычную форму, которую привык носить. И отказался его пудрить.

14 мая Петр отправился в Оперу, где его принимал регент в Королевской ложе, украшенной дорогим ковром. Спектакль утомил царя, который потребовал пива. Ему принесли большой бокал на блюдце. Из почтения регент поднялся, чтобы лично поднести пиво царю. Царь пил большими глотками. Регент протянул ему салфетку. Он ее принял «с улыбкой и вежливым поклоном», как пишет Сен-Симон, и вытер рот перед удивленными присутствующими. В четвертом акте он передал салфетку соседу и отправился ужинать. Светские развлечения ему надоели. Салонам он предпочитал кабаки, лавки и мастерские. Он любил уходить, никого не предупредив, и идти туда, куда ему вздумается. Его высокий рост и резкая походка привлекали зевак, которые его раздражали. Маршал де Тессе, которого регент дал царю в качестве гида, оставался спокойным только, тогда когда Его царское Величество оставался дома, приняв слабительное. Он сообщал своему господину: «Я совершенно ничего не знаю ни о том, где царь обедает, ни о том, вернулся ли он в Версаль. Со всеми его переездами не останется человека, у которого голова не пошла бы кругом».

Петр посетил Лувр, сад Тюильри, понаблюдал за работой разводного моста, отправился в Дом инвалидов, попробовал солдатский суп и выпил вина за здоровье солдат, «похлопывая некоторых по плечу и называя их товарищами». В Медоне он одарил лакея «бумажным экю», который, по утверждению Бювата, мог служить только для интимного использования в качестве салфетки. В Версаль дворяне из его свиты привели «девушек». Они уложили их, как писал Сен-Симон, «в апартаментах мадам Ментенон, рядом с комнатой, в которой спал царь. Блоин, управляющий Версаля, был крайне возмущен, увидев оскверненный таким образом храм, в котором царила добродетель». В Марли царь восторгался машиной; в Трианоне он развлекался, брызгая в окружавших его французов из фонтана; в Монне присутствовал при чеканке памятной медали о его пребывании во Франции; в Лувре прикидывал на руке вес драгоценностей короны и полагал, что огромная сумма, в которую они обошлись, плохо использована.

Но больше всего его привлекали научные вопросы. Он видел, как работают дантисты, вырывая зубы на Пон-Неф, задавал вопросы в обсерватории, географу Делислю, присутствовал на операции катаракты, проводимой английским окулистом Вольхаузом, приобщался к секретам ковроткачества на мануфактуре гобеленов, а в Сорбонне воскликнул, обняв бюст Ришелье: «Я отдал бы половину моей империи, чтобы он научил меня управлять другой!» Однако, когда доктора обсуждали перед ним возможное объединение католических и ортодоксальных Церквей, он им ответил скромно, что совершенно не компетентен в этом вопросе, что его дело – управлять Россией и закончить войну со Швецией, но что он твердо обещает связать французских теологов с самыми видными церковнослужителями своей страны.

11 июня он отправляется в Сен-Сире, ознакомиться со знаменитым учебным заведением, учрежденным мадам Ментенон, в котором воспитывались молодые дворянские девицы. Он захотел также встретиться с самой госпожой Ментенон, но супруга Людовика XIV, которой было в то время восемьдесят два года, легла в постель, чтобы избежать встречи с любопытным посетителем. Однако царь не привык отказывать себе в самых бестактных желаниях. Он толкнул дверь и вошел гигантскими шагами, открыл окна и отодвинул занавески у кровати, непринужденно посмотрел на старую женщину и сел у ее изголовья. «Он спросил у меня, больна ли я, – писала мадам Ментенон своей племяннице, мадам де Кайлю. – Я ответила, что да. Он стал интересоваться, чем я больна. Я ответила, что моя болезнь называется „глубокая старость“. Он не знал, что мне ответить, и, казалось, его толмач меня не слышит. Его визит был очень кратким. Он еще оставался в доме, но я не знаю, где».

Если он выступил относительно дружелюбным с мадам Ментенон, то по отношению к принцессам крови демонстрировал полное пренебрежение. Даже когда он согласился посетить герцогиню Берри и герцогиню Орлеанскую, он вел себя подчеркнуто холодно. Что касается дам, окружавших герцогинь, он не удостоил их даже взглядом, как писал Сен-Симон. Его привлекали другие женщины, в этих он не находил шарма. Парижские проститутки возбуждали его. Он переспал в Версале с одной случайно встреченной девушкой, отослал ее, заплатив ей два экю, и хвастался перед регентом о своих подвигах в постели. Слух об этих оргиях в королевских опочивальнях дошел до мадам Ментенон, которая с возмущением сообщала своей племяннице: «Мне рассказали, что царь притащил с собой девку, большой скандал в Версале, Трианоне и Марли». Эти развлечения, впрочем, совсем не мешали царю отправлять нежные письма Екатерине. Он писал ей, что ощущает себя старым и скучает вдали от нее. Она ему отвечала: «Я надеюсь нежно любить до самой смерти столь любимого старика».