Мартовские иды - Торнтон Уайлдер

(Из Неттуно)

(Избранные места из почти ежедневных писем в ноябре.)

Не приезжай сюда, Безмозглый. Я никого не желаю видеть. Я очень довольна тем, как живу. В соседнем доме сидит Цицерон, ворчит и пишет лицемерные слезницы, которые он зовет философией. Несколько раз мы встречались, но теперь ограничиваемся посылкой друг другу фруктов и пирожных. Он не смог увлечь меня философией, а я не смогла увлечь его математикой. Он очень остроумный человек, но почему-то никогда не острит со мной. Я его угнетаю.

Я целый день ничего не делаю, и тебе со мной будет скучно. Изучаю числа и по нескольку дней ни о чем, кроме них, не могу думать. В науке о бесконечном есть такие свойства, какие никому не снились. Я напугала Сосигена. Он говорит, что они опасны.

Я очень на тебя сердита. Зачем ты попросил старика Орлиного Клюва запретить пьесу? Унижение чувствуешь только тогда, когда обращаешь внимание на подобные выходки. Поймешь ли ты наконец, что злобные люди довольны вдвойне, когда их выпады нас ранят?

Ты прав, обидно, когда тебя обвиняют во множестве преступлений, которых ты не удосужился совершить. Я действительно покинула своих дорогих родителей при первой же возможности, но я и пальцем не шевельнула, чтобы им досадить. Я не только не убивала моего бедного мужа – я на коленях молила его не убивать себя обжорством. Я никогда не трепетала от страсти ни к тебе, ни к Додо, напротив, меня поражали портовые девки, которые ухитрялись находить тебя привлекательным.

Что же касается последнего вопроса (смерти Катулла), запрещаю тебе когда-нибудь о нем поминать. Все это так сложно, что никто тут ничего не поймет. И я не хочу, чтобы об этом говорили.

Однако хуже всего не то, что тебя облыжно обвиняют в преступлениях, а что потом тебе неймется эти обвинения заслужить. Тебе тут же хочется сотворить нечто неслыханное. От чего небу станет жарко.

Конечно, меня злит молва, что это он-де заставил меня уехать в деревню. Хоть это и полная чепуха, такая сплетня меня бесит больше, чем все остальные, вместе взятые. Но я и не подумаю вернуться в город только для того, чтобы ее опровергнуть.

(27 ноября)

Приезжай в Неттуно, Публий. Я больше выдержать здесь не могу, а в город возвращаться еще рано.

Ради бога, приезжай, только никого с собой не привози.

Безделье вызывает тягостные мысли об уходящем времени – вот что в нем хуже всего. А меня оно заставило предаться воспоминаниям, словно я уже старуха. Вчера я не могла заснуть; встала и сожгла все свои математические записи, потом бросила в огонь все письма, полученные за десять лет. Сосиген вился вокруг, как старый комар, пытаясь меня удержать.

Выезжай сразу же, как получишь это письмо. У меня есть идея. Марку Антонию не удалось совершить еще невиданный в Риме подвиг. Ну так я придумала другой.

Мопса здесь мастерит мне новое одеяние и тюрбан, сам знаешь для чего.

(28 ноября)

Надеюсь, это письмо тебя не застанет и ты уже в пути. Если нет, выезжай немедленно.

Я только что получила письмо от диктатора с просьбой вернуться в Рим и приступить к обучению египетской царицы. Он пригласил меня 2 декабря на обед.

LV. Клеопатра – Цезарю

(5 декабря)

Великий Цезарь, я сообщаю сама эти сведения, отлично сознавая, что вы можете превратно истолковать мои побуждения. Полтора месяца назад я рассказала бы вам все не колеблясь, и поэтому я решаюсь на этот шаг.

Госпожа Клодия Пульхра заказала два одеяния и два тюрбана для церемоний, которые должны состояться ночью 11 декабря. Она намерена обрядить в одно из них своего брата и ввести его к вам в дом. Ваша жена знает об этом, что доказывает ее письмо, попавшее мне в руки.

LV-А. Цезарь – Клеопатре

(обратной почтой)

Благодарю вас, великая царица. Я обязан вам многим. Но сожалею, что вынужден быть вам признательным и за то досадное сообщение, к которому вы привлекли мое внимание.

LVI. Алина, жена Корнелия Непота, – сестре своей Постумии, жене Публия Цекциния из Вероны

(13 декабря)

Несколько слов наспех, дорогая Постумия. В Риме страшный переполох. Такого никогда еще не было. Общественные места закрыты, а большинство торговцев даже не отпирают лавок. До тебя уже, верно, дошли слухи, что Клодия Пульхра ввела своего брата, переодетого весталкой, на Таинства Доброй Богини. Когда его поймали, я была в нескольких шагах от него. Говорят, будто первая заметила его госпожа Юлия Марция. Песнопения и молитвы продолжались уже час. Несколько женщин кинулись к нему и сорвали тюрбан и повязки. Таких воплей никто еще не слышал. Одни принялись его избивать, другие суетились, спеша прикрыть святыни. Конечно, сколько не кричи, ни одного мужчины поблизости не было, но потом появились стражники, подняли его и вытащили вон, стенающего, залитого кровью.

Дальше ехать некуда, право, не знаю, что тут скажешь. Все так и твердят: дальше ехать некуда. Люди даже говорят: ну раз так – пусть Цезарь переводит Рим в Византию. Сейчас бегу в суд. Цицерон вчера произнес замечательную речь, просто потрясающую, против Клодия и Клодии. В свидетели вызывают самых разных людей, и кругом ходят всевозможные слухи. Кое-кто думает, что к этому причастна царица Египта, ведь Клодия наставляла ее в обрядах; но царице нездоровилось, и она не явилась на церемонии.

Самое странное тут – поведение Цезаря. Как верховный понтифик, он должен был сам вести следствие, но сразу же отказался принимать в нем участие. А ведь его жена виновна не меньше тех двоих – это факт! Вот ужас-то! Вот ужас!

Только что пришел муж. Говорит, будто родственники Помпеи – человек двадцать – вчера вечером ходили к Цезарю уговаривать его выступить в защиту жены. Кажется, он был очень спокоен, выслушивал их целый час. Потом встал и сказал, что не намерен появляться в суде; может быть, Помпея тут и не замешана, но женщине в ее положении нужно вести себя так, чтобы быть выше всяких подозрений; уже одно подозрение настолько пагубно, что он разведется с ней завтра же, то есть сегодня.

Дорогая, бегу в суд. Может, и мне придется давать показания. Странное чувство испытываешь, когда бежишь по улицам города! Будто опозорен сам город и всем нам лучше отсюда уехать.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

LVII. Сервилия из Рима – своему сыну Марку Юнию Бруту

(8 августа)

(Письмо это застало Брута в Марселе, откуда он возвращался в Рим, закончив службу в качестве наместника Ближней Галлии.)

Возвращайся, Марк, возвращайся в город, где все взоры обращены на тебя.

Герои, чье имя ты носить (Юний Брут, изгнавший Тарквиния), живет в тебе – если не в крови, то в сердце, и его долг лег на твои плечи.

Вернись в город, чье здоровье – твое здоровье и чья свобода – твоя свобода. Римляне снова взывают к Бруту, и все взоры устремлены на тебя.

Человек, который вызвал ярость Рима, не маленький человек. Человек, который душит Рим, велик во всем, но более всего велик он в своих прегрешениях. Убийца не должен уступать величием убитому, не то Рим будет порабощен вдвойне. Есть лишь один римлянин, достойный встать с ним вровень, и все взоры устремлены на тебя. Рука, которая его поразит, должна быть бесстрастной, как правосудие. Долг тираноубийцы – святой долг; еще не рожденные поколения вспомнят о нем со слезами благодарности.

Приди и взгляни на него: воздай ему честь, которую он заслужил; взгляни на него, как великий сын смотрит на великого отца, и ударом, который выразит волю не одного человека, а десяти тысяч – убей его.

Помня о ребенке, который скоро должен у тебя родиться, подними руку и нанеси удар.

LVII-А. Брут – Сервилии

(Возвращая ей письмо)

Письмо принадлежит тебе. Я прочел его, но это не делает его моим.

Слова, которыми ты толкаешь меня на убийство моего друга и благодетеля, достаточно ясны. Слова же, которыми ты бросаешь тень на мое происхождение, неясны.

К двадцати годам, моя госпожа, каждый мужчина должен сам себе быть отцом. Отец его по плоти имеет большое, но все же не такое большое значение. Однако те, кто ставит отцовство под сомнение, должны подтверждать свои слова клятвой, самой священной клятвой, и выражаться при этом ясно.

Ты так не поступила. Тем самым я вдвойне утратил то уважение, которое я к тебе питал.

LVII-Б. Заметки Корнелия Непота

(О беседе с Цицероном)

Я выбрал подходящий момент, чтобы задать ему вопрос, который вот уже тридцать лет хочет задать ему весь Рим: «Скажите, мой друг, каково ваше мнение: Марк Юний Брут – сын Юлия Цезаря?»

Он сразу протрезвел.

"Корнелий, – сказал он, – слово «мнение» надо употреблять с осторожностью. Имея доказательства, я отважусь сказать: это мне известно; имея ограниченное число доказательств, я отважусь сказать, что имею на этот счет мнение; обладая еще меньшими доказательствами, я отважусь лишь высказать предположение. В таком вопросе, как этот, у меня нет достаточных оснований даже для них. Но допустим, однако, что эти предположения у меня есть, неужели я выскажу их вам? Ведь вы, несомненно, включите их в свою книгу? А в книге предположения почему-то больше выпирают, чем факты. Факты можно опровергнуть; их можно перетолковать, а предположения не так-то легко отбросить. История, которую мы читаем, как правило, лишь цепь предположений, прикидывающихся фактами.