Каллиопа, дерево, Кориск - Роман Шмараков

Филипп спросил, что я понимаю под привидением à dessein. Я сказал, что один мой знакомый, совершавший океанское плавание, встретил на верхней палубе человека, с которым у него нашлись общие знакомые по клубу «Новый Королевский Колпак», и после долгой беседы новый знакомец обратился к моему приятелю с деликатной просьбой, на которую, как он сказал, никогда бы не решился без основательных причин: именно, он просил о возможности переночевать сегодня в его каюте, поскольку мой приятель обмолвился, что путешествует один в двухместной. Хотя моему приятелю (Z., назовем его Z., это имя ничуть не хуже прочих) — и хотя Z. было неприятно, что случайный знакомец подловил его на упоминании каюты, где по второй кровати ездили вслед за качкой азиатская культовая статуэтка, приобретенная в порту, бутылка хереса и полевой бинокль, в который Z. намеревался разглядывать китов, — однако видя, что его знакомец в сильном смущении от того, что вынужден прибегать к таким приемам (романист добавил бы: и испытывая удовольствие при мысли, что сам он на такое никогда не пустился бы, — но я, слава Богу, не романист), Z. поспешил дать согласие, и тот, рассыпаясь в благодарностях, отправился переносить свой багаж. Z. не настаивал, однако не отказался бы услышать — в качестве умеренной платы за гостеприимство — рассказ о причинах, понудивших его знакомца к такой просьбе; когда же на полубаке пробило семь склянок[23] и путешественники ушли с палубы в каюту, где, улегшись в постели, продолжали беседу в наступающей темноте, спутник Z., понимая, чего от него ждут, коснулся этой темы, хотя предупредил своего компаньона, что после его рассказа тот, возможно, решит, что случай заставил его разделить досуг с безумцем. Последовавший рассказ обнажил его подозрения, что в каюте, где он жил с того дня, как их корабль вышел из порта, некогда произошло что-то тягостное — возможно, ее постоялец выпрыгнул или был кем-то вытолкнут в иллюминатор и, никем не замеченный, утонул в пучине — вследствие чего каждую ночь после половины второго каюта наполняется холодом и острым смрадом, по соседней кровати растекается какая-то мерцающая слизь, а утром иллюминатор оказывается открыт, как бы туго его ни закручивали накануне. Думая, что обязан этим своему расшатанному воображению, он рассчитывал, что морской воздух и отсутствие свежих газет его укрепят, но наконец не смог терпеть еженощных истязаний и прибегнул к благородной помощи Z., без сомнения, посланной ему небом. Его повествование делалось все более бессвязным, и Z., убаюканный собственным мычаньем, коим он отвечал на реплики собеседника, погрузился в сон, из которого был исторгнут резким холодом и однообразным металлическим звуком, какое-то время наполнявшим его сновидения эскимосскими кузницами и затонувшими колоколами; чувствуя тяжелую головную боль, Z. зажег ночник, решив не церемониться с гостем, и успел заметить, что в соседней постели ничего нет, кроме сочащейся серой плесени, которая пожрала подушку и стелется по стене вверх, — за миг перед тем, как что-то шершавое, пахнущее мокрой мебелью, метнувшись к иллюминатору, ударом по голове погрузило Z. в новое забвение, насильственно избавившее его от обязанности контролировать ситуацию. Утром Z., завязав разговор со стюардом, со всей искусностью, какую позволяла ему раскалывающаяся голова, подвел его к теме чудесного, происходящего в путешествиях вообще и преимущественно на океанских лайнерах, и услышал от него под большим секретом историю о том, как один человек, несколько лет назад умерший здесь, в каюте второго класса, от острого пищевого отравления, осложненного морской болезнью, остался на корабле навсегда в качестве призрака, одержимого уникальной боязнью: не вполне осознавая драматическую перемену в своем состоянии, отделившую его от официально признанных пассажиров (тот факт, что он годами остается на корабле, не сходя на сушу и не нуждаясь в услугах ресторана, видимо, не привлекал его рефлексии), он опасался привидения, якобы поселившегося в его каюте — хотя на всем корабле не было никого, кто взялся бы оспоривать у бедняги этот торжественный статус, — и, завязывая знакомства с джентльменами на верхней палубе, просил приютить его на ночь, в чем ему помогали как отличные манеры, усвоенные при жизни и изощренные на верхней палубе, так и широкие связи в свете, хотя эти последние с годами, разумеется, убывают. «Он пуще огня боится привидения, а привидение-то он сам и есть, вот какие вещи случаются с приличными людьми и членами клубов, сэр», — так заканчивал стюард, между тем как Z., вкладывая ему в руку вознаграждение за пуант, поставленный в этой истории, обещал не распространяться о вещах, могущих повредить репутации круиза, — в частности, о случаях пищевых отравлений. Ради своего спокойствия Z. хотел бы, чтобы все это было сном, — хотя сама мысль, что сновидения достигают подобной убедительности, способна лишить покоя, — однако его бинокль с тех пор показывает такие вещи, что Z. неоднократно подумывал продать его кому-нибудь с более крепкими нервами, но до сих пор стесняется это сделать, потому что бинокль когда-то был подарен его бабушкой его дедушке и на его тыльной стороне отчетливо читаются нацарапанные перочинным ножом нежные непристойности, которые дают хороший предлог для умиления в семейном кругу, но на человека постороннего могут произвести неверное впечатление. Вот это, сказал я, привидение, которое никак не назовешь привидением à dessein — к нему можно даже испытывать сострадание, между тем как у иных привидений на лице читаются все параграфы Пандект, посвященные злому умыслу.

Итак, мы покинули столовую.

Я многое пропускаю, потому что очень тороплюсь, пока отвращение, которое я испытываю к своему рассказу, не сделалось неодолимым. Коридор кончался деревянной лестницей вниз. Свет шел из круглого окна наверху; пыль мерцала в воздухе; стены были кофейного цвета. На лестничной клетке мы увидели призрак барона. Он стоял недвижно лицом к стене. Две-три разрозненные вилки, как карась в крапиве, сонно шевелились у него под ногами. Сквозь барона было видно небольшое тондо, на котором изображалась сельская сцена между пастушкой и увивающейся вокруг нее пчелой, расцвеченная теми розово-перламутровыми и лазурными тонами во вкусе Буше, которые, по-видимому, призваны возбуждать сладостные ощущения, однако вследствие чрезмерной определенности в самих себе обладают жесткостью почти геральдической. Понужденный смертью к безусловной откровенности — поскольку телесный покров, служивший умолчаниям, уже не скрывал никаких движений души, навсегда лишив ее способа удовлетворять требованиям благопристойности, — барон давал видевшим его редкую возможность созерцать вещи сквозь чужие помыслы столь же ясно, как сквозь свои собственные; его скупо клубящаяся туманность, в недрах которой проходило концентрическое волнение, как в бочке с дождевой водой, если шлепнуть ей в бок ладонью, нарушала пропорции предметов, осененных ее приближением, и из-за этого история пастушки и пчелы казалась более драматической, чем ее задумал художник. Пчела, вьющаяся вдоль рамы, оптическим искажением была увеличена втрое и замыкала картину слева; пастушка с епископским посохом, повязанным кар минной тесьмой, равномерно уменьшилась, и теперь деловитое равнодушие одной из них и жеманный испуг другой казались не законченным содержанием картины, но лишь ее прологом, за которым следует похищение, вознесение в сияющие небеса, звон перегруженных крыльев, осиротевшее стадо внизу и бесконечное, как летний полдень, заточение в восковом карцере на правах почетной гостьи пчелиного царя. Тот, кто видел это, впоследствии, наблюдая пчел или пастушек, неизменно будет вспоминать о привидениях, в несообразности этого воспоминания черпая удовольствие, которого он не сможет удовлетворительно объяснить. Ему также придет в голову, что в том чистом и лишенном очертаний краю, куда барон будет в конце концов доставлен надзирающими за ним силами, для него была бы отрадной мысль — если и отрады, и мысли будут за ним сохранены — что здесь, на этой кофейной стене, красивая пастушка, вспоминая его последний визит, скажет пчеле тем беззвучным, перламутровым языком, что даровал ей создатель: «Какой обходительный человек, он не забывал меня навестить».

Мы прошли по лестнице у него за спиной, стараясь ступать неслышно. Не знаю, что он делал, когда мы спускались дальше, — я не оборачивался.

Простите этот сумбур — головная боль ему виной. Я выглянул было в окно, но на месте погоды было что-то, не заслуживающее поощрения со стороны мыслящего человека, и, не имея возможности для прогулки, я писал, чтобы развеяться. — Кв.

XXXII

20 ноября

Дорогой FI.,

мой рассказ близится к концу. Спустившись по деревянной с широкими перилами лестнице на два длинных пролета, мы оказались в тесном коридоре, с низкими потолочными балками и слезящейся штукатуркой, под которой местами обнажался бурый кирпич, По моим предположениям, этот коридор проходил несколько ниже уровня цокольного этажа, и чтобы достичь холла со звериными головами, нам предстояло найти небольшую лестницу вверх. Коридор не был прямым, и на очередном его повороте перед нами блеснул свет, шедший вместе с прогорклым запахом из приоткрытой двери. Мы заглянули в нее. Небольшая комната, оклеенная коричневыми обоями, освещалась четырьмя-пятью свечами, вокруг которых стоял оранжевый ореол. Окон не было; под потолком тянулся ряд вентиляционных отдушин. На стене висели часы, так покосившиеся, что надо было очень скривиться набок и выгнуть шею, рискуя сильным приливом крови к голове, чтобы понять время. Я коснулся рукой влажной стены; что-то отбежало по ней в безопасный угол. На простом деревянном столе лежал десяток курительных трубок. Мы поняли, что запах, встретивший нас при входе, был застоявшимся запахом трубочного табака нескольких сортов. «Так это курительная», — сказал Филипп, разочарованный, что этот вертеп имеет человеческое назначение. Трубки были черешневые, с длинным чубуком, костяные, из темного дерева с резьбою. Одна изображала какое-то длинноносое лицо с закрытыми глазами. Скудный дымок тянулся из ее жерла, точно на покинутом стойбище. «Как будто ее только что бросили», — заметил Филипп. «А я ведь курил когда-то», — заявил он и, взяв трубку, приложил чубук к губам.