Hi-Fi - Ник Хорнби

– Я и не думаю.

И так далее.

Чуть позже я пытаюсь возобновить разговор.

– «Abraham, Martin and John», – говорит Дик. – По-моему, хорошая вещь.

– А как звали Лориного отца?

– Кен.

– «Abraham, Martin, John and Ken». Не-а, не звучит.

– Козел.

– Может, «Блэк Саббат»? «Нирвана»? У них много про мертвяков.

Вот так мы в «Чемпионшип винил» оплакиваем кончину Кена.

Я знаю, какие вещи хотел бы заказать для своих похорон, но никому пока не рисковал об этом говорить – не ровен час, расскажешь, и помрет человек со смеху. Вот они: «One Love»[91] Боба Марли, «Many Rivers To Cross»[92] Джимми Клиффа и «Angel»[93] Ареты Франклин. А еще я всегда мечтал, чтобы некое прекрасное и заплаканное существо настояло на исполнении «You’re The Best Thing That Ever Happened To Me»[94] Глэдис Найт, но только все не мог придумать, кто будет этим существом. В конце концов, похороны мои, и я имею полное право ни в чем себе не отказывать, в том числе и в сентиментальных проявлениях. Это, однако, не отменяет сделанного Барри наблюдения – пусть он даже и не подозревает, что сделал такое наблюдение: у нас в магазине добрых семь тысяч миллионов часов музыки, но среди этих часов едва ли найдется хотя бы минутный фрагмент, который передавал бы то, что сейчас чувствует Лора.

У меня есть один костюм, темно-серый, последний раз я надевал его года три назад на свадьбу приятелей. Сидит он не ахти, местами заметно топорщится, но выбирать не из чего. Я глажу белую рубашку, нахожу галстук – чтоб не кожаный и без вышитых саксофонов – и жду, когда за мной заедет Лиз. Формальное соболезнование мне выразить нечем – открытки из газетного ларька абсолютно не катят: похоже, они созданы только для того, чтобы их посылали друг другу на день рождения члены семейки Аддамс. Как ни жаль, но прежде мне не доводилось бывать на похоронах. Один мой дед умер еще до моего рождения, другой – когда я был совсем маленьким; обе бабки до сих пор живы, если в применении к ним это слово уместно. Одна обитает дома сама по себе, вторая – у тетушки Эйлин, сестры моего отца. Когда они наконец помрут, это вряд ли станет для меня таким уж потрясением. Знаете, как говорят: жаль, конечно, но что поделаешь, совсем старенькая была. И хотя у меня есть знакомые, у которых умирали знакомые – один Лорин соученик по колледжу, голубой, загнулся от СПИДа, приятель моего приятеля Пола разбился на мотоцикле, а еще куча, у кого умерли родители, – как-то мне всегда удавалось оставаться от всего этого в стороне. Теперь же я понимаю: до конца жизни я только и буду делать, что кого-нибудь хоронить. Две бабки, мать с отцом, тетушки и дядюшки, а потом – если, конечно, я не стану первым – и уйма народу моего возраста; этих, может, и не придется слишком долго ждать, ведь как минимум двое моих сверстников явно сыграют в ящик раньше положенного им срока. Задумавшись об этом, я почувствовал тяжесть на душе, словно был уже окончательно обречен ближайшие сорок лет присутствовать на трех, а то и на четырех похоронах еженедельно и не иметь ни времени, ни желания заняться чем-то еще. Разве можно это пережить? И каждый ли раз обязательно идти? Что будет, если откажешься под тем предлогом, что, мол, похороны – уж больно это мрачно? («Я тебе, Лора, очень сочувствую, и все такое, но только, знаешь ли, как-то мне не в кайф».) Думаю, мне невыносимо будет становиться старше. Во мне даже зарождается смешанное с завистью восхищение перед родителями, которые побывали на бог весть скольких похоронах и ни разу на это не жаловались. Мне, во всяком случае. Может, все дело в бедности воображения – они просто не вполне понимают, какая гнетущая штука эти похороны.

Если честно, иду я туда только потому, что у меня есть на то свой расчет. Существует ли вероятность заново сойтись с бывшей подругой на похоронах ее отца? Не сказал бы. Но мало ли что случается.

– То есть священник говорит всякие хорошие слова, а потом что, мы все выходим на воздух и его закапывают?

Лиз меня ошарашивает:

– Его кремируют.

– Шутишь.

– Совсем я не шучу, дурак.

– Кремируют? Господи!

– Тебе-то что за дело?

– Дела никакого, но… Господи. – Я просто не был готов к такому повороту.

– Что с тобой вдруг?

– Не знаю… я… черт возьми.

Она вздыхает:

– Тебя высадить у метро?

– Нет, зачем же.

– Тогда заткнись.

– Я просто не хочу упасть там в обморок, вот и все. Если я упаду в обморок из-за того, что не успел подготовиться, виновата будешь ты.

– Что за убогий человечишка. Ты же знаешь, все эти дела никого не радуют. Ты же знаешь, всем нам предстоит невеселое утро, не только тебе. Я единственный раз в жизни была в крематории, и это кошмар. И даже окажись я там в сотый раз, кошмару бы не убавилось. А ты – ты прямо как маленький.

– А почему Рэй не придет, ты как думаешь?

– Его не звали. С ним никто из родственников не знаком. Ты же нравился Кену, да и Джо относится к тебе с симпатией.

Джо – это Лорина сестра, и она мне тоже очень симпатична. Джо похожа на Лору, но только не носит деловых костюмов, не так остра на язык, и вообще все в ней классом пониже.

– Что, и больше ничего?

– Кен, знаешь ли, не для тебя умирал. А то получается, все вокруг простые статисты в кино про твою жизнь.

Естественно. А разве у других – не так?

– У тебя отец тоже вроде умер?

– Да. Давным-давно. Когда мне было восемнадцать.

– Его смерть на тебе как-то сказалась? – Кошмар! Тупица! – В смысле, потом, когда время прошло? – Ситуация спасена. Еле-еле.

– До сих пор сказывается.

– Каким образом?

– Ну не знаю… Я все еще скучаю по нему, думаю о нем. Иногда с ним разговариваю.

– Да? И о чем?

– Не скажу. – Она говорит это нежно, с легкой улыбкой. – Теперь, когда его нет, он знает обо мне даже больше, чем знал при жизни.

– И кто в этом виноват?

– Он сам. Он был Типичным Отцом. Ну, знаешь, вечно слишком занятым, вечно слишком усталым. В этом, когда он умер, я сначала долго винила себя, но в конце концов поняла, что я-то была всего лишь маленькой девочкой и вполне себе неплохой дочерью. И все зависело от него, а не от меня.

Отличная мысль: впредь буду водить дружбу только с теми, у кого кто-нибудь умер – родители, друг, супруг или любовник. Это же самые интересные люди на свете. И познакомиться с ними не проблема! Их вокруг нас полным-полно! Даже если допустить, что астронавты, бывшие Битлы и жертвы кораблекрушения могут оказаться и поинтереснее – в чем я лично сомневаюсь, – вы же все равно никогда не поговорите с ними с глазу на глаз. Нет в мире людей счастливей – как могла бы спеть, но не спела Барбара Стрейзанд, – чем те, у кого есть знакомые покойники.

– А его – его кремировали?

– Какая тебе разница?

– Не знаю. Так, любопытно. Ты же сказала, что была в крематории только один раз, вот мне и стало интересно, понимаешь…

– На твоем месте я бы обождала пару дней, прежде чем доставать Лору подобными вопросами. Это переживание не из тех, что дают пищу досужей болтовне.

– То есть таким образом ты просишь меня заткнуться. Я правильно понял?

– Правильно.

Ну что тут еще скажешь?

Крематорий находится посреди не пойми чего. Мы выгружаемся на огромной пустынной автостоянке и пешком идем к новеньким и страшненьким строениям; они такие ухоженные, что это даже как-то не солидно. Трудно себе представить, что здесь сжигают людей; куда естественнее тут смотрелись бы члены какой-нибудь новой сомнительного толка секты, собравшиеся для еженедельных песнопений. Своего старика я в этот крематорий не повезу. Чтобы сохранить в горе присутствие духа, мне нужна будет особая атмосфера вокруг, а здешние голые сосновые планки да обнаженная кирпичная кладка никакой атмосферы не создают.

Мы попали в трехзальный мультиплекс. На стене даже есть табло, извещающее о том, что и когда идет в каждом из залов:

ЗАЛ № 1 11.30 МР. Э.БАРКЕР

ЗАЛ № 2 12.00 МР. К.ЛАЙДОН

ЗАЛ № 3 12.00 ––

Ну хоть из зала № 3 радостная весть. Кремация отменяется. Слухи о смерти преувеличены, ха-ха. Мы сидим в вестибюле и ждем, пока соберется народ, Лиз кивает каким-то людям, но мне они незнакомы. Я сосредоточенно вспоминаю мужские имена на «Э» в надежде, что в зале № 1 идет прощание с глубоким старцем, – мне не хочется, чтобы, когда все кончится, его друзья и близкие вышли оттуда со слишком уж подавленными физиономиями. Эрик. Эрни. Эбенезер. Этельред. Эзра. Можно расслабиться. И посмеяться. Хорошо, смеяться не обязательно, но ведь покойному явно было лет четыреста – в такой ситуации разве кто-нибудь станет чересчур убиваться? Эван. Эдмунд. Эдвард. Черт возьми! Лет ему могло быть сколько угодно.

В вестибюле пока никто не плачет, но некоторые уже на грани слез, и понятно, что еще до конца траурной церемонии они эту грань перейдут. Люди здесь собрались среднего возраста, как себя вести, все знают. Они тихонько переговариваются между собой, обмениваются рукопожатиями, сдержанно улыбаются друг другу, кое-кто при встрече целуется; потом вдруг – я не понял почему и от этого почувствовал себя безнадежно потерянным и крайне невежественным – все встали и направились к двери с табличкой «Зал № 2».