Последний сон разума - Дмитрий Липскеров

Через три дня их выписали.

Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.

Надо же, какой заботливый! – подумала Катерина. – Зимой с зелеными веточками!

И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.

Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.

Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.

И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.

По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.

Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.

Ни у кого волнений и не возникало.

Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой – она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, – а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.

За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.

– Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!

Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.

Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.

После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.

Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.

Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.

Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, – было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.

За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.

– Ты – сволочь! – сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. – Сволочь!

Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство – «сволочь!».

А он не испытывал к ней злобы. Его глаза прогуливались по груди, слабо обозначенной под белым фартуком, спускались к юбке, шевеля ее взглядом, словно ветром, теребили острые колени.

– Сволочь!

– Почему? – спросил Митя.

– Потому что ты мучаешь беззащитных птиц! – отозвалась Жанна.

– Какие ж они беззащитные? – возразил Петров. – У них крылья есть! Тебя бьет отец?

– Нет, – ответила девочка, смутившись. – Конечно, нет!

– Если бы у тебя были крылья, то ты могла бы улететь и нагадить отцу на голову!

– Идиот! – отозвалась на это Жанна, но почему-то не уходила, а продолжала стоять, то сжимая, то разжимая пальчики на руках. Ладошки у нее были красные, видно, сосудики прилегали близко к поверхности и потому руки были всегда холодными.

Смотря на девочку, Петров опять ощутил странный, манящий вкус во рту и вдруг подумал, что, может, его губы жаждут поцелуя, а потому подошел к Жанне бесстрашно и вцепился в ее рот страстно, словно животное, высасывая девичий аромат.

К его удивлению девочка не шарахнулась в сторону, а обняла навстречу холодной рукой шею подростка и попыталась ответить на поцелуй так же безудержно.

Через три секунды Петров понял, что вкус поцелуя не соответствует его ощущениям во рту, а потому отстранил девочку от себя и сказал:

– Взлетай, когда тебя будет лупить отец! У меня во рту кровь!

– Идиот! – прошептала Жанна нежно.

– Я буду с тобой встречаться в классе труда, – предложил Петров. – Только не кусай меня за язык!

– Сволочь!

– Я научу тебя ловить голубей!

Она заплакала, растирая слезы с дешевой тушью.

– Придешь?

Жанна кивнула головой и зашмыгала носом, словно пыталась проглотить нарождающиеся рыдания.

– Ну вот и хорошо.

Через день, к вечеру, они встретились в классе труда, от которого у Мити оказался ключ.

– Зачем мы здесь? – спросила девочка испуганно.

– Я расскажу тебе, как делать лучшие ловушки для голубей! – отозвался Петров и засмеялся раскатисто, маскируя в смехе сальность.

Жанна покраснела щеками и толкнула было дверь из класса, но та была заперта.

– Иди-ка сюда! – позвал Митя, усевшись на верстак.

Она подошла, и краснота ее щек сменилась на бледность, а коричневое школьное платьице завлажнело под мышками.

– Я хочу посмотреть на твою грудь! – сам того не ожидая, попросил Митя.

Девочка отпрянула.

– Ты же любишь меня! А люди, которые любят, способны приносить жертвы! – Петров взял с верстака долото и стал ковырять им дерево. – Что же ты?

Девочка по-прежнему стояла скованная. Все в ней окаменело, и дрожали ноги.

– Вот она – любовь! – презрительно выдавил Митя и спрыгнул с верстака. В его руке появился ключ от класса.

– Можешь больше сюда не приходить! Мне голуби нравятся больше, чем ты!

Он прошел мимо нее и уже оказался возле двери, когда услышал тихое «хорошо», а когда обернулся, Жанна стояла с обнаженной грудью, пряча за спину девичий лифчик.

Ее не совсем развитая грудка, отливающая золотым и розовым, вдруг удивила Митю, он не способен был сказать чем, но ощущал в себе какое-то новое чувство, одновременно очень приятное и раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.

– Не надо! – слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. – Пожалуйста, не надо!..

Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.

Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.

– Ну зачем это? – вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. – Зачем?

Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.

А потом он устал.

– Уходи!

Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.

– Пойду я, – сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.

– Иди, – позволил Митя.

– Открой дверь.

Он открыл.

Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.