Колыма - Том Роб Смит

Когда Лев рассматривал чертежи лагеря, у него сложилось твердое убеждение, что центральный комплекс до сих пор пребывает в зачаточном состоянии. Сама же зона имела вид прямоугольника. Хотя криволинейная форма лучше вписалась бы в окружающую местность, закон требовал, чтобы зону всегда строили в виде прямоугольника. Округлых форм в ГУЛАГе не было в принципе, за исключением витков колючей проволоки, которую наматывали на столбы высотой в шесть метров, вкопанных на два метра в землю и образующих наружный периметр. Внутри же периметра находилось несколько жилых бараков и общий барак-столовая, опять-таки отделенные от административного центра проволочным ограждением, являя собой подразделение внутри подразделения или зону в зоне. Безопасность и порядок обеспечивали шесть невысоких сторожевых вышек и две мощные вышки, установленные по обе стороны ворот с бревенчатыми будками наверху, оснащенными тяжелыми пулеметами. В каждом углу зоны располагалась своя, отдельная вышка, откуда офицеры осматривали вверенную им территорию в оптические прицелы. Если же охранники засыпали или напивались, то от свободы узников отделяли горные склоны и километры голой равнины.

После прибытия Льва отведут во внутреннюю часть зоны, предназначенную для содержания заключенных. Поскольку бараков было три, теоретически он мог не попасться Лазарю на глаза в течение, по крайней мере, двадцати четырех часов, что даст Тимуру время прибыть в лагерь.

Грузовик замедлил ход. Стараясь не привлечь внимания какого-нибудь излишне бдительного снайпера с вышки, Лев осторожно откинул брезент, глядя на гору. Склоны ее поражали крутизной, и на ее фоне рудник, представлявший собой несколько выкопанных вручную траншей, где вручную же промывалась порода, выглядел убого и жалко.

На смотровых площадках обеих главных вышек шевельнулись тени — часовые наблюдали за вновь прибывшими. Обе вышки имели в высоту по пятнадцать метров, и забирались на них по нескольким шатким лестничным пролетам, которые в любой момент можно было втянуть наверх. Между вышками виднелись ворота, которые открывались вручную. Охранники налегли на бревенчатые створки, оставляя в снегу глубокие борозды. Грузовики въехали на территорию зоны. Со своего места Лев смотрел, как ворота закрылись за ними.

Тот же день

Выпрыгнув из кузова, Лев и другие заключенные, повинуясь командам охранников, выстроились в одну шеренгу. Стоя плечом к плечу, они дрожали от холода в ожидании переклички. Лишившись шарфа, в шляпе не по размеру, Лев обмотал горло старыми тряпками. Несмотря на все его усилия, зубы у него выбивали барабанную дробь. Он настороженно обшаривал взглядом зону. Грубо сколоченные деревянные бараки стояли на коротких сваях, возвышаясь над вечной мерзлотой. Полоску белого неба на горизонте уродовали витки колючей проволоки. Здания и постройки выглядели настолько примитивно, что казалось, будто некогда могучая цивилизация пошла по пути обратной эволюции и небоскребы сменились деревянными хижинами. Значит, вот где они умирали: мужчины и женщины, которых он арестовывал и имена которых позабыл. Они стояли здесь, где сейчас стоит он, и видели то же самое, что сейчас видит он. Вот только он не чувствовал того же, что и они. У них не было готового плана побега. У них вообще не было никаких планов.

Узники застыли в угрюмом молчании, ожидая появления начальника лагеря № 57, Жореса Синявского, грозная слава которого распространилась далеко за пределы ГУЛАГа: ее разнесли те, кто выжил в лагерях, и теперь вся страна проклинала его. Пятидесяти пяти лет от роду, Синявский был ветераном Главного управления лагерей, сокращенно ГУЛАГа: всю свою сознательную жизнь он посвятил тому, чтобы отбытие наказания превратилось для узников в игру со смертью. Он надзирал за реализацией проектов, которые строили заключенные, включая Большой Ферганский канал и железную дорогу от устья реки Обь[18]. Увы, рельсы последней так и не дотянулись до Енисея, остановившись в нескольких сотнях километров от места назначения, и теперь ржавели в земле, похожие на останки какого-нибудь доисторического стального чудовища. Как ни удивительно, но провал этого проекта, унесшего тысячи жизней и обошедшегося стране в миллионы рублей, ничуть не повредил его карьере.

Если другие руководители хотя бы изредка вспоминали о том, что заключенным тоже надо есть и спать, он всегда стремился любой ценой достичь поставленной перед ним цели. Он заставлял узников работать в самые лютые морозы и страшную летнюю жару. Он строил не железную дорогу. Он создавал себе репутацию, высекая свое имя на костях других людей. Не имело значения, что горизонтальные брусья и поперечины не были надежно укреплены, что они ломались в июльский зной и январский мороз. Не имело значения, что рабочие теряли сознание от голода и изнеможения. На бумаге он всегда выполнял свою норму. На бумаге он оставался человеком, достойным всяческого доверия.

Перелистывая личное дело Синявского, Лев понял, что для начальника лагеря это была не просто работа. Он не стремился заслужить привилегии. Ему не нужны были деньги. Когда ему предлагали теплые места на административных должностях в мягком, умеренном климате — руководить лагерями поблизости от городов, — он отказывался. Он жаждал управлять самыми дикими землями, лишь недавно колонизированными. Синявский сам вызвался поехать на Колыму. Он своими глазами увидел унылое запустение и заброшенность и решил, что это место — для него.

Услышав скрип ступенек, Лев поднял голову. Из дверей командирского барака на верхнюю площадку лестницы ступил Синявский, закутанный в оленьи шкуры по самые ноздри и казавшийся вдвое толще из-за теплой меховой одежды. Залихватски наброшенный на плечи тулуп выглядел так, словно он лично победил животное в геройской схватке. Его появление выглядело бы нелепым и театральным в любой другой обстановке. Но здесь это смотрелось вполне естественно. Синявский был императором здешних мест.

В отличие от остальных заключенных, чей инстинкт самосохранения обострился за несколько месяцев, проведенных в арестантских вагонах и пересыльных лагерях, Лев во все глаза уставился на начальника лагеря. Запоздало вспомнив, что он — больше не офицер милиции, Лев отвернулся, глядя себе под ноги. Заключенный вполне мог схлопотать пулю, просто посмотрев охраннику в глаза. И хотя в теории правила изменились, сказать, как обстояло дело на практике, не мог никто.

Синявский крикнул:

— Вы!

Лев старательно смотрел себе под ноги. Он слышал, как стонут ступеньки под весом начальника, когда тот спускался с верхней площадки, и вот уже снег заскрипел под его тяжелыми шагами. В поле зрения Льва оказались носки нарядно расшитых валенок. Но он по-прежнему не поднимал глаз, словно побитая собака. Чья-то рука взяла его за подбородок, заставляя поднять голову. Под глазами у начальника лагеря залегли темные круги, а лицо его было испещрено морщинами и похоже на вяленое мясо. Белки глаз отливали нездоровой желтизной. Лев совершил непростительную ошибку. Он выделился из толпы и привлек к себе внимание. А распространенная практика заключалась в том, чтобы выбрать одного заключенного и на его примере показать остальным, что их ожидает.

— Почему вы отвернулись?

Молчание. Лев буквально кожей ощущал облегчение, исходящее от остальных зэков. Для показательной порки выбрали его, а не их. Голос Синявского звучал подозрительно мягко.

— Отвечайте.

Лев ответил:

— Я не хотел оскорбить вас.

Синявский отпустил подбородок Льва, сделал шаг назад и сунул руку в карман.

Ожидая увидеть ствол пистолета, Лев растерялся и не сразу сообразил, что происходит на самом деле. Рука Синявского была вытянута — да, но ладонью кверху. На ней лежали маленькие фиолетовые цветки, размерами не больше пуговицы на рубашке. Лев даже испугался на миг, решив, что пуля уже пробила ему голову и у него начался предсмертный бред, в котором смешались картины прошлого и настоящего. Но секунды шли, а фиолетовые цветки по-прежнему трепетали на ладони. Все происходило на самом деле.

— Возьмите один.

Что это, яд? И он должен скорчиться от боли на глазах у остальных? Лев не пошевелился, держа руки по швам.

— Возьмите один.

Льву ничего не оставалось, как повиноваться. Он протянул руку и дрожащими, как у пьяного, пальцами попытался взять один из цветков, едва не сбросив его на землю. Наконец ему это удалось. Тот был совершенно высохшим, с хрупкими лепестками.

— Понюхайте.

И вновь Лев не пошевелился, не в силах уразуметь, что от него требуется. Приказ повторился.

— Понюхайте его.

Лев поднес крошечный цветок к носу и осторожно понюхал, но ничего не уловил. Запах отсутствовал начисто. Синявский улыбнулся.