Я живу в октябре (СИ) - Лыков Максим

– Папа, мне надо с тобой поговорить.

Когда такие заходы слышишь от детей, то жди подвоха. Впрочем, Пашке давно пора было уже задавать вопросы о девочках. Хотя мне Коршунов намекнул, что уже провёл несколько раундов воспитательных бесед. В общем, я внутренне мобилизовал все свои педагогические таланты.

– Давай.

– Только ты не смейся, ладно?

– Я серьёзен.

– Папа… Когда я буду жить отдельно?

Я почесал затылок. Эк радикально-то.

– Можем снимать тебе квартиру, – осторожно предложил я. – Но что ты там хочешь делать?

– Не в этом дело, – помотал он лохматой головой. – Когда мне можно пойти дальше? В следующий месяц?

Я открыл было рот, но тут же его закрыл. Вид у сына был такой, словно к этому вопросу он долго готовился.

– Ты же не увидишь маму, – сказал я единственное, что пришло в голову.

– Почему?

– Ты же знаешь, как мы перемещаемся.

– Думаешь, у меня не получиться самостоятельно? Барри мне говорил…

– Нашёл кого слушать, – прервал я сына. – У него лапши хватит на сто твоих ушей.

– Но не только он. Мне и репетитор по физике объяснял, что если я могу перемещаться с вами, то теоретически могу и сам.

«Вот ещё новости», – недовольно подумал я. «Надо будет настучать на физика – Дозор обещал репетиторов поставлять, а не мозгокрутов. То-то мне его рожа не понравилась – сорока нет, а борода как у Солженицына. Или это другой?»

– Послушай, Пашка. У тебя уникальная ситуация. Ты – тот случай на миллион, да что там на миллиард. Никто не знает, сможешь ли ты быть хомо новусом или превратишься в обычного человека.

– А может мне того и хочется? – дерзко просил он. – Не хочу быть уникальным. Уникальный значит один, одинокий, понимаешь?

Тут его словно прорвало. Я всё услышал – и про отсутствие друзей и вскользь (стесняется, наверное) про отсутствие подруг и про то, что он не понимает, зачем жить, и прочая подростковая чепуха.

– Стой! – я поднял руку. – Давай поспокойнее.

Пашка пожал плечами. Сердится. Когда сразу не по нему, то тут же сердится.

– Послушай, Паша, – продолжил я. – Мы с мамой хотим тебе только хорошего. Нужно закончить школу, а потом…

– Вы с мамой? – возмутился он. – Вы с мамой?! Да нету никаких «вы»! Живёте каждый в своём месяце, как в капсуле.

– Ты не можешь про нас так говорить! – разозлился я. – Много ты знаешь! И вообще, тебе ещё учиться…

– А зачем мне учиться? – чуть не прорычал он. – Куда мне потом?

Тут он попал в самую точку. Мне оставалось лишь беспомощно разевать рот, в надежде, что нужные слова сами родятся.

– А что ты хочешь? – взял я себя наконец в руки.

– Я хочу, чтобы ты меня отпустил.

– А потом?

– Потом… Буду путешествовать. Жить. Может быть, пойму зачем я такой уродился.

– Ты сам не знаешь, – констатировал я с некоторым злорадным удовлетворением.

Ишь губу закусил. Упрямый. А ведь, действительно, взрослеет, надо с ним что-то делать. Не вечно же под нашим крылом быть.

– Давай-ка договоримся так. Паша, ты подумай, что ты в самостоятельной жизни хочешь делать. Посоветуйся с дядей Кешей. С физиком твоим. С кем хочешь, в общем. А потом поговорим.

– Потом… – эхом откликнулся он.

– Потом, – подтвердил я. – Это означает, что я всерьёз хочу поговорить. Ты думаешь, мне известны все ответы? Сам побегу консультироваться.

– С Алисой? – усмехнулся сын.

– С ней тоже, – согласился я, не понимая, чего он ухмыляется.

– А ты знаешь, что Алиса твоя – это нейросеть?

– Кто?

– Нейросеть… Ну, компьютер такой. Мне Юрий Юрьич рассказывал, что у Дозора есть доступ. Это экспериментальная установка.

– Этот твой Юрьич он с усами?

– Нее… С усами был тот, кто биологию преподавал. Ты всегда путаешь.

– Понятно.

За нашим столом снова воцарилась если не тишь, то благодать. Только теперь это вряд ли надолго, Пашка упёртый. Ритке надо будет доложить, только осторожно.

***

– Адрес дядя Кеши запомнил? Контакты дозорных в декабре? В январе можешь заглянуть в Клин, там живёт Катя. Екатерина Васильевна… Позже…

– Знаю, пап. – просто сказал он, и я умолк.

У нас оставалось несколько минут. Наверное, надо было ещё что-то сказать. Но в голове рождалась либо пафосная чепуха, либо тяжело ворочались сомнения в правильности происходящего. Но его нельзя и не нужно было удерживать. Сто раз об этом было передумано и переговорено, но, как говорится, сердцу не прикажешь.

Пашка к шестнадцати годам раздался в плечах, окреп. Сказывались занятия спортом, на которых практически настоял Дозор.

– Постарайся прислать весточку. Мама и я порадуемся.

Паша вздрогнул. Зря я, наверное, про маму, тоже ведь переживает.

– Помни и знай, что мы тебя любим, Паша.

– А маму ты любишь? – вдруг спросил он.

– Конечно, – твёрдо ответил я.

– Но вы же даже не разговариваете, – вырвалось у него. – Какая это… Как это…

Это правда. С идеей расставания с Пашей Рита так и не смирилась. Мы, конечно, разговаривали, когда встречались. Но сухо, делово.

– Я всё равно её люблю, – сказал я. – И она меня любит. Так случилось, что нам непросто оказалось быть родителями-новусами. Но мы старались.

Он кивнул, будто нехотя.

– Прощай, папа.

– Прощай сынок.

Лицо его таяло в белёсой пелене, что забирала меня обратно. Ещё можно протянуть руку и забрать его с собой, но всё решено. Пашка уходил дальше. Мой сын навсегда уходил дальше. Его путь лежал в ноябрь, декабрь, в новый год, и далее по реке времени к встречам, делам и, может быть, подвигам, в которых отца уже не будет. Мне обещали, что за ним присмотрят, насколько это будет возможно, но наши табу по личной судьбе слишком сильны. Лучше и не знать. Это уже его путь, не мой.

Пашка исчез. Нет. Не он исчез, а я. Я вновь оказался в своей квартирке посреди октября, под светом полной луны, на которую хотелось выть от тоски. Наверное, это и называется взросление. Суметь расстаться, отпустить, знать, что ты уже не сможешь прикрыть. Согласиться с тем, что у твоего мальчика свой настоящий путь. Как быть дальше, я не знал.

Я вообще ничего не знал в этом новом взрослом мире, где мне предстояло жить.

[1] Стихи автора

Последний ход (I)

Вечер выдался холодным. Над освещённым Исаакием хмуро нависало тёмное небо. Хорошо ещё, что дождя сегодня больше не будет. С Невы дул неприятный ветер. Бедная эскортница куталась в принесённый заботливыми официантами плед. Девушка была новенькая, чувствовалось, что напряжена с непривычки. Это лучше, чем прожжённые холеные суки, с которыми ему приходилось иметь дело до этого. Да и за столом умеет себя вести. Ишь, как ловко устрицы вскрывает.

– Выпьем?

Он поднял бокал белого вина. Девушка с готовностью ответила тем же.

– За нас! – он легко чокнулся.

– Расскажи о себе, – предложил Ратмир. – Только напомни, как зовут.

– Анжела, – сказала она, очаровательно улыбаясь. Лёгкую обиду она старательно спрятала.

– Отлично, Анжела. Откуда ты?

Это было его безобидное развлечение. Слушать, как правило, выдуманные биографии, и угадывать, где маленькая частица правды.

– Вам это просили передать, – официант положил на салфетку золотистую визитку.

– Кто?

– Господин за столиком в углу.

Ратмир лениво глянул. Мужчина в дорогом костюме, плотный, коротко стриженый. Если бы Ратмир встретил его в другой день, то даже не обратил бы внимания. Бизнесмен средней руки, ни вкуса, ни воображения. Мужчина, не поднимая головы, небрежно отсалютовал бокалом. Понимает, что за ним наблюдают.

– Спасибо, – сказал Ратмир официанту.

На плотной бумаге визитке чёрными буквами значилось: «Ибраев Х.А., старший куратор». На обороте от руки было написано: «Сегодня обратно?» Ратмир похолодел. Анжела что-то лепетала про море, Японию, гейш. Как она перешла к Азии от детства в Воронеже, Ратмир совершенно пропустил. Пусть болтает, это неважно. Знает ли Ратмир этого Ибраева? Очевидно, нет. Не встречал ни разу, даже фамилии такой не попадалось. Куратор… Чего куратор? Да ещё старший. Кто-то из устроителей Игр? Невозможно, они связались бы напрямую. Да и не было такого ни разу за всё время его жизни в «чистилище». Правоохранительные органы? Опять же, почему не проявлялись раньше? Спецслужбы? Тут сложнее, но нет. Или Ратмир что-то натворил, что в этот раз им решили заняться? Глупо. Наверняка, это дурацкое совпадение. Обознался Ибраев, только и всего. Ратмир постарался задвинуть подальше назойливую мысль, что в предыдущие разы никакого Ибраева не возникало. Но мысль была настойчива, и он сдался.