Человек разговаривает с ветром - А. Андрюкайтис

— Бомба шатается… Я видел. Я буду держать ее!

— На-за-ад!

Далеко впереди карабкалась на бугор узкая полоска света. Вот она качнулась, застыла на месте и, перевалив на обратный скат высоты, скрылась из виду.

— Всё, — с облегчением вздохнул лейтенант. — Теперь ему через Чигринский мостик переехать — и Сухояр. Там и подорвем.

Саперы, пересмеиваясь, потянулись за кисетами.

— К машине! — скомандовал офицер.

…И в то же мгновение высокий рваный столб желтого пламени поднялся из-за бугра. Воздух раскололся. Задребезжали стекла. Зашумели деревья. Невидимые, закружились в ночном небе листья. Они падали на землю. Неслышно и мягко, словно лаская, касались лиц замерших саперов. Далеко за поселком громовым раскатом прокатилось эхо. И в наступившей тишине слышны были лишь хриплые, жуткие всхлипывания Сальникова да растерянный шепот старого тракториста.

…А школа стоит. Шумят лимонно-желтой листвой могучие липы. По утрам во дворе заливисто звенит звонок и серьезные первоклассники важно усаживаются за парты. Они садятся осторожно, чтобы не помять наглаженных мамами коричневых платьиц и серых форменных брюк.

По вечерам, когда малиновый диск закатного солнца касается вершины бугра, в школу приходит высокий смуглый солдат. Он ведет кружок баянистов в пионерской дружине имени Алексея Потапова. Иногда после занятий он растягивает вишневые мехи баяна и под частушечный перебор поет о зеленой траве и о сероглазой девушке, которую он любит. Тогда каменеют скулы солдата, тоскующие глаза влажнеют. А ребятишки смотрят на него удивленно: неужели этот большой, сильный военный дядя заплачет? Ведь они читали в книжках: солдаты не плачут.

Георгий Халилецкий

ЗАПАС ПРОЧНОСТИ

Вот какую историю я услышал недавно. Причем человек, рассказавший ее, предупредил меня, что в ней нет ровно ничего необыкновенного, и я с ним в общем-то согласен…

В первых числах ноября посыльное судно «Богатырь» было захвачено льдом близ северного побережья. Вообще-то ранние морозы — не редкость в этих широтах: случалось, что море у берега замерзало еще и в октябре. Залив в одну ночь заковывало в голубую броню, все кругом заметало снегом, — а снег тут сухой, колючий — и начинала кружить-вертеться продутая нордовым ветром пурга.

Но все это бывает не страшно, когда и рыбацкие сейнеры, и суденышки-снабженцы китобойной флотилии, и деревянные посудины гидрографов — все успеют приготовиться к долгой зимовке или просто уберутся восвояси.

А тут беда обрушилась неожиданно. «Богатырь» возвращался во Владивосток: он около месяца был в плавании, доставлял продукты и почту на отдаленные морские посты, и вдруг такое несчастье. Именно вдруг, потому что еще накануне прогноз был самым успокаивающим. Лишь позже выяснилось, что с Аляски двигался зимний циклон и крылом неожиданно задел эту часть побережья. И лед-то, если правду говорить, образовался не толстый, но «Богатырю» много ли надо. У него богатырского — одно название, данное точно в насмешку.

Так или иначе, а утром после этого циклона старший лейтенант Кашеваров, командир «Богатыря», собственными глазами увидел, что вокруг корабля — и справа до самого берега, и слева мили на полторы до чистой воды — простирается торосистое ледяное поле.

Полторы мили — расстояние небольшое, но их нужно было преодолеть. А «Богатырь», старый «Богатырь» с латаной-перелатанной обшивкой и видавшими виды шпангоутами, как ни напрягались его маломощные натруженные машины, как ни пытался он взобраться форштевнем на лед, за полдня не продвинулся ни на вершок.

— Ну все, — сказал Кашеваров, входя в кают-компанию, — видно, придется тут зимовать.

Сказал он это полушутя, но все сидевшие за столом вдруг увидели, как фельдшер, молоденький лейтенант медицинской службы Ткачев, побледнел и начал взволнованно комкать салфетку.

— Как же это так зимовать? — растерянно возразил он. — Мне никак зимовать нельзя! — Он помедлил и подтвердил напряженным ломким голосом, в котором чувствовалось отчаяние: — Невозможно мне тут зимовать!

— Так что ж ты не предупредил? Мы бы в рейс не ходили, — серьезно заметил штурман, — старший лейтенант Горелкин, известный острослов и насмешник. — Люди в таких случаях всегда предупреждают.

В другое время, наверное, посмеялись бы над его репликой, но тут каждый сосредоточенно молчал. Кто глядел в тарелку, кто катал на скатерти хлебный шарик. Все чувствовали себя неловко. И только помощник командира старший лейтенант Рекемчук недовольно заметил:

— Вы, Горелкин, не всегда понимаете, в каких случаях можно шутить, а когда следует и помолчать. У человека особая причина…

Все на «Богатыре», от командира до палубного матроса, знали эту особую причину Ткачева: двадцатого ноября во Владивосток должна была приехать невеста фельдшера. Втайне от него офицеры, уже успевшие полюбить лейтенанта, готовили ему свадебный подарок.

— Виноват, — смутился Горелкин. — Действительно, я не того… Брякнул не подумав.

— Добро, — сухо заметил Кашеваров. — Не волнуйтесь, доктор, что-нибудь придумаем.

(На вспомогательных судах, где врач по штату не положен, корабельного фельдшера обычно любовно и почтительно называют доктором.)

Сразу после обеда Кашеваров связался со своей базой; в шестнадцать часов прилетал вертолет с проходившего в открытом море краболова, еще раз подтвердивший, что «Богатырю» до чистой воды дойти без посторонней помощи не удастся.

Кашеваров вызвал в рубку Ткачева.

— Вот что, доктор, — начал он и осекся. Он хотел сказать так: «Мы тут, кажется, засели основательно, а у меня есть власть — отпустить вас на этот краболов. Вертолет заберет, и через двое-трое суток вы будете во Владивостоке». Но он посмотрел на лейтенанта и почему-то ничего этого не сказал, а лишь сухо бросил: — Вот что. Матросы выскакивают на палубу одетыми не по форме. Проследите, чтобы не было обмораживаний…

Ткачев, хотя командир и не добавил больше ни слова, понял, ради чего вызвал его Кашеваров. И в его глазах было сейчас все разом: и затаенная надежда, что командир все-таки примет это решение, и страх, что он его примет…

— Есть, проследить, — неуверенно ответил лейтенант.

А летчик сбросил на палубу вымпел с запиской: «Чем еще могу быть полезен?» Кашеваров поднял руки над головой и пожал одной рукой другую: ничем, мол, спасибо и на том, до свидания!

В семнадцать стало темнеть, к восемнадцати вокруг уже не было видно ни зги. После ужина Кашеваров и Рекемчук, проверив вахтенную службу, спустились в кубрик. Кто-то подал зычную команду «Смирно!», кто-то начал докладывать, но командир корабля жестом остановил доклад и по-домашнему, устало присел к столу.

— Вот что, друзья мои, — помолчав, негромко сказал он. — Выбраться самостоятельно изо льда корабль не может. Дела наши не то чтобы плохи, но и не из блестящих. Засели мы крепко.

— Будем тут зимовать, товарищ командир? — вполголоса спросил кто-то.

— Зимовать, конечно, не будем, — возразил Кашеваров. — Ледокол придет. Но не раньше как