Каменные скрижали - Войцех Жукровский

Когда дверь закрылась, Иштван тяжело сел у письменного стола, глядя на темные круги под глазами Юдит. Вентилятор гудел неприятно громко.

— Ты слышал голос простого человека. Он должен верить властям, чтобы слушаться их. А тут делается все, лишь бы подорвать к ним доверие.

— Ты хотела бы, чтобы мы забыли эти могилы?

— Нет. И хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, но мне хочется хотя бы нескольких лет порядка, спокойствия после всего, что мы пережили в войну… И позже. Вероятно, не слишком уж завышенные требования?

— Юдит, одного возвращения доброго имени человеку, казненного именем закона, недостаточно. Это только начало, люди спросят: а что с судьями, которые оказались палачами? А товарищи, отрекшиеся от невинно осужденных, больше того, заклеймившие их и аплодировавшие фальсифицированным приговорам? Я спрашиваю, кто из них знал, что, поддерживая смертный приговор, он тем самым способствует преступлению? Зловещие тени легли бы на пролитую кровь; теперь не доищешься, ответственность стала общей… Даже нехорошо было бы доводить следствие до конца. Вина лежит на всех нас. Невинными в конце концов оказались бы только те, кто в то время в знак протеста решились бы встать рядом с ними под виселицей… Но кто способен на это? Я знаю венгров, народ потребует призвать к ответу виновников преступлений, но если их попытаются спасти, сам бросится осуществлять справедливость, и ты знаешь, что может тогда случиться. — Ты так говоришь, словно сам являешься членом партии, — в голосе Юдит звучало одобрение. — Я многое повидала, знакома с такими людьми, которые жили как святые, и все же они знали, что происходит на самом деле, хотя делали вид, что все в порядке. Они возненавидели бы любого, кто бы им о том, что они и так знали, открыто сказал, заставил бы высказать свое мнение, осудить. Очень трудно признаться: я ошибся, меня обманули, зачеркнуть десятки лет жизни… И все же, несмотря ни на что, эти люди жили социализмом… Они выдержали страшные концлагеря, предательство и пытки. И верили, что это необходимая цена, когда закладывается фундамент. А теперь оказалось, что без этого можно было обойтись. Почему Дед засел в кабинете? Он понимает. И дело тут не в карьере или возможности присоединиться к новой группе, которая может прийти к руководству, это горькая пора подведения итогов собственной жизни… Когда, вспоминая, замечаешь все: от первой уступки, отклонения от курса, еще надеясь на то, что можно легко вернуться, вплоть до момента, когда уже все равно, когда ты готов изменить партии, тому, что нас в молодости захватывало и что до сегодняшнего дня является главным, целью нашей жизни, но, к сожалению, так и не осуществленной.

Тереи смотрел на ее вдохновенное, полное огня лицо. Такой Юдит он не знал.

— Ференц, хоть он и из молодых, да ранних, не понимает сигнала, который мы сегодня получили, но посол — старый партиец. Я знаю, поскольку была там, эти разбитые, пострадавшие в период репрессий семьи, которые вместо того чтобы проклинать провозглашали здравицы в честь Сталина. И они полагали, что так надо, что эта жертва высвобождает новые силы, ускорит приход будущего, утверждает в мире величие их страны. Что им делать сейчас?

— Так, выходит, надо молчать, зная, что перед тобой бетонная плита, которую не пробить?

Нет. Но только я не спешила бы с окончательными приговорами. Если мы уже столько выдержали, то неужели должны лопаться как рыбы, извлеченные из глубины на солнечный свет? Время — вот неподкупный судья, который безжалостно отбросит все дутые авторитеты. Терпение не является главным достоинством революционеров, но, с другой стороны, спешка может привести к сведению счетов, слепым ударам топора, — она провела кончиками пальцев по бровям. — Нам не следует вести такие разговоры, хотя мы верим друг другу, ведь ты же знаешь, как у нас здесь обстоят дела.

Когда Тереи вошел под шатер вьющихся растений, окружающих веранду, он услышал в квартире топот босых ног и крики:

— Сааб! Сааб приехал!

Повар открывал дверь — длинная фигура в заштопанной рубахе навыпуск, — на ногах у него были полуботинки, которых никогда не касались ни паста, ни щетка, а для удобства Перейра вынул из них шнурки. Такие удобные, они падали с ног, поэтому Перейра не ходил, а шаркал ими с большим достоинством.

— Пришло письмо, — доложил он. — Были два телефонных звонка от художника, он еще позвонит.

Письмо лежало у столового прибора, прислоненное к вазочке с цветущей веткой. Иштван был уверен, что оно из Будапешта, от Илоны, и удивился, когда увидел индийскую марку.

Снова какое-нибудь приглашение или просьба? Письмо выпало из его пальцев на стол. Он решил сначала принять ванну.

Только принявшись за клейкое желто-зеленое кушанье из бататов, риса и луковичного соуса, он не спеша взял конверт и разрезал его ножом. Повар рассказывал подробности ссоры с сикхами из соседнего дома.

«Иштван, my dear [24].

В старую серебряную рамку, которую мне подарил Конноли, я вставила Твою фотографию. В вестибюле вашей гостиницы проход загораживают два стенда с пронумерованными фотографиями вашего конгресса. Их, наверное, штук сто. Но эта „моя“ — самая лучшая — ты улыбаешься, смотришь с интересом. Надеюсь, ты на меня не обидишься за то, что я ровненько отрезала стоящую рядом с тобой красивую индуску. Честно говоря, я разрезала ее на куски. Конгресс, посвященный Тагору. Ты даже не сказал мне, что ты на нем делал, кто такой Тагор, если приехало столько красивых женщин. Я уже вросла в Агру, перенимаю здешние обычаи. Зажгла перед Твоей фотографией курительные свечки, они тлеют и приятно пахнут. Ставлю пластинку, концерт Бартока. Каждый день, когда я возвращаюсь с работы, эта музыка звучит по нескольку раз, она приближает Тебя. Хорошо, что рядом свободные комнаты, никого моя мания не удивляет. Он венгр, но говорит так, что я его понимаю, слушаю с волнением. Я уже думала о том, что не пойму ни одного слова, если бы Ты вдруг начал разговаривать со мной на своем языке. Когда я просила, чтобы Ты произнес хотя бы несколько фраз, мне хотелось послушать, как звучит Твой язык, какой у него ритм, Ты смотрел мне в глаза, смеялся и говорил, и это звучало так красиво. Я подумала — он говорит обо мне что-то необыкновенно нежное… А может, это было одно из Твоих стихотворений? Я тогда не спросила, а сейчас мысль об этом не дает мне покоя.

Ты неожиданно уехал. Неужели я плохо сделала, что рассказала Тебе о смерти Стенли? Но нужно, чтобы Ты знал. Это важно и для Тебя».

Он снова увидел Маргит, съежившуюся в кресле, длинные ноги в свете лампы, стоящей на каменном полу. Иштван еще держал тонкий листок бумаги в руках, но нахлынувшая волна нежности уже смешала ровные строчки аккуратного почерка.

— Сегодня в обед они сверху сбросили старую корзину и весь двор засыпали банановой кожурой… Стояли на крыше и даже не спрятались, когда я их начал ругать, — брюзжал Перейра. — Когда кто-нибудь из этих мальчишек будет проходить мимо, я спрячусь за дверь и так его отколочу… Только чтобы потом сааб защитил меня от их стариков.

— Иди, — сказал Тереи спокойным голосом. — Оставьте меня хоть на минуту одного.

Он подождал, когда повар закроет дверь, и вернулся к письму. «Пишу хаотично… Все будет зависеть от настроения, в котором Ты будешь читать.

Мучает жара. Ночью подушка прилипает к спине, я переворачиваю ее на другую сторону, но и это не приносит облегчения. Царапает толстая простыня. Не могу спать. Волосы прилипают к мокрой шее, противно. И хотя я переставляю вентилятор, чтобы он мне дул прямо в лицо, дышать нечем. Душно, как в оранжерее. Коллеги ходят невыспавшиеся и раздраженные, больные ссорятся, санитары надоедают жалобами. Мы набрасываемся на газеты в поисках сообщения о муссонах. Индусы утешают, что они скоро придут. Хорошо, чтобы эти ветры и Тебя занесли в Агру, хотя я знаю, что Ты занят в посольстве, у Тебя свои обязанности, как у меня мои слепые и слепнущие.

Грейс мне писала, но я ей о наших с Тобой встречах не упомянула ни единым словом. Как хорошо иметь Тебя, думать о Тебе, ждать. Если Тебя долго не будет, я приеду в Дели. Не удивляйся, если однажды я появлюсь. Ты тогда оставил меня. Знаю, Ты был прав, но… если бы Ты тогда захотел…»

Последние слова были дописаны в самом конце странички, они обрывались, Иштван искал продолжения, но нашел только помещенную сбоку подпись: Маргит.

На конверте стояла дата трехдневной давности.

Не успел Иштван, придя в посольство, разложить бумаги, как его вызвал Коломан Байчи. Посол стоял тяжелый, плотный и, щуря опухшие глаза, смотрел из-за приоткрытой занавески во двор. Тереи невольно взглянул, что же так заинтересовало его шефа, но кроме поникших на солнце деревьев и дороги, с которой красными столбами вставала пыль, ничего не увидел.

— Ну, видите, — Байчи положил на его плечо белую, поросшую кудрявыми волосами руку, — вот здесь, под нами, на крыше…