Идеалы и действительность в русской литературе - Петр Кропоткин

Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель находил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в большей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Образ Ольги вызвал чувство почти благоговейного поклонения ей в тысячах молодых читателей; ее любимая песня, «Casta Diva», сделалась любимой песнею молодежи. Даже теперь, сорок лет спустя после появления романа, можно читать и перечитывать «Обломова» все с тем же наслаждением; роман не только не потерял своего значения, но, как все гениальные произведения искусства, сохранил это значение и оно лишь углубилось: Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка.

Во время появления романа слово «обломовщина» употреблялось всеми для характеристики положения России. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености, почти возведенной в добродетель, того консерватизма и инерции, того презрения к энергичной деятельности, которые характеризуют Обломова и которые так усиленно культивировались во времена крепостного права, даже среди лучших людей России, даже среди тогдашних «недовольных». «Печальное следствие рабства», — говорили тогда. Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обломовы продолжают жить и в нашей среде: крепостное право не было, стало быть, единственным фактором, создавшим этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами условия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизованной жизни содействуют развитию и поддержанию этого типа.

Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты, характерные для русской расы», — и в этом они в значительной степени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; отсутствие «агрессивных» добродетелей; непротивление и пассивное подчинение — все эти черты характера в значительной степени присущи русской расе. Может быть, благодаря этому русскому писателю и удалось с такой яркостью очертить этот тип. Но, несмотря на все вышесказанное, тип Обломова вовсе не ограничивается пределами одной России; это универсальный тип — тип, созданный нашей современной цивилизацией, возникающий во всякой достаточной, самоудовлетворенной среде. Обломов — консервативный тип; консервативный не в политическом смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосостояния. Человек, достигший известной степени обеспеченности или унаследовавший более или менее крупное состояние, избегает предпринимать что-либо новое, потому что это «новое» может внести нечто неприятное и беспокойное в его спокойное беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных импульсов действительной жизни, из боязни, как бы подобные импульсы не нарушили спокойствие его чисто растительного существования.

Обломов знает истинную цену искусства и его импульсов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» — спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойство»? Зачем выходить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не Диоген, отрешившийся от всех потребностей, — совсем напротив: если жаркое, поданное ему, пересохло или дичь пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Беспокойством» он считает лишь высшие интересы жизни, думая, что они не стоят «хлопот». В молодости Обломов мечтал освободить своих крепостных крестьян, но таким образом, чтобы это освобождение не принесло значительного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы управление имением приносило ему возможно меньше «хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в деревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе добродушной, покорной и дородной жены, которая с обожанием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом достается ему вся эта обеспеченность, чего ради люди должны работать на него, никогда не приходит ему в голову. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру владельцев фабрик, хлебных полей и каменноугольных шахт или акционеров различных предприятий, которые смотрят на свою собственность точно так же, как Обломов смотрел на свое имение, т. е. идиллически наслаждаясь работой других и не принимая самим ни малейшего участия в этой работе?

На место выросшего в деревне Обломова можно поставить Обломова городского — сущность типа от этого не изменится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значительное количество представителей обломовского типа в интеллектуальной, социальной и даже личной жизни. Всякая новизна в интеллектуальной сфере причиняет Обломовым беспокойство; они хотели бы, чтобы все люди обладали одинаковыми идеями. Они относятся подозрительно к социальным реформам, так как даже намек на какую-либо перемену пугает их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но такой решительный поступок, как брак, пугает его. Ольга чересчур беспокойна для него. Она заставляет его идти смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спорить, — словом, она втягивает его в вихрь жизни. Она любит его настолько горячо, что готова следовать за ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее любви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обломова.

Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы оградить свое растительное существование от этого притока жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боится любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее импульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную «обломовщину».

Несомненно, что «обломовщину» нельзя рассматривать как расовую болезнь. Она существует на обоих континентах и под всеми широтами. Помимо «обломовщины», столь ярко обрисованной Гончаровым, имеется помещичья «обломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы охотно платим щедрую дань.

Последний и наиболее обширный роман Гончарова «Обрыв» не отличается тем единством замысла и создания, какие характеризуют «Обломова». В романе этом найдется немало чудных страниц, достойных великого художника, но тем не менее в общем его должно считать неудавшимся. Гончаров затратил десять лет на его обработку, и, начав изображать типы одного поколения, он впоследствии приспособил их к типам следующего поколения, а между тем в изображенной им эпохе типы отцов и детей глубоко отличались друг от друга: он сам признал это в очень любопытном очерке, в котором рассказывает историю создания своих романов. В результате характеры главных действующих лиц «Обрыва» не отличаются, так сказать, целостностью. Женский тип, изображенный им с восхищенной любовью, — Вера, — которую он стремится представить в возможно симпатичном свете, несомненно, интересна, но вовсе не вызывает симпатии читателей. Можно думать, что воображение Гончарова, когда он изображал свою Веру, было занято двумя совершенно различными женскими типами: один — который он пытался изобразить в лице Софьи Беловодовой, совершенно ему не удавшийся, а другой — нарождавшийся тогда тип женщины 60-х годов; этим типом он любовался, и ему удалось схватить его некоторые черты, но в общем он его не понял. Жестокое отношение Веры к бабушке и Райскому, герою романа, делает ее чрезвычайно несимпатичной, несмотря на то что вы постоянно чувствуете при чтении романа обожание, с каким относится к своей героине сам автор. Что же касается до нигилиста Волохова, то это просто карикатура, может быть, и взятая из действительной жизни, но совершенно не годящаяся в представители типа нигилиста.

По словам самого Гончарова, первоначально в лице Волохова он начал было изображать отщепенца-радикала сороковых годов, вполне сохранившего донжуановские черты русских «байронистов» предшествующего поколения. Но обрабатывая роман, который еще не был закончен к концу пятидесятых годов, Гончаров придал Волохову черты нигилиста, революционера начала шестидесятых годов, и в результате читатель чувствует двойственное происхождение как Волохова, так и Веры. Из главных фигур романа едва ли не лучше всех и всех вернее в действительности изображена бабушка Веры. Это — прекрасно нарисованная фигура простой, разумной, независимой женщины старого поколения. Так же хорошо изображена Марфинька, сестра Веры, — ничем не выдающаяся девушка, полная жизни, преклоняющаяся пред старыми традициями, — девушка, обещающая сделаться прекрасной и честной матерью семьи. Эти две главные фигуры романа, а также несколько второстепенных и, пожалуй, сам Райский созданы действительно великим художником; но и тут нужно сказать, что в том трагизме, с каким бабушка относится к «падению» своей внучки, немало преувеличения. Что же касается до фона романа — имение над обрывом, ведущим к Волге, — то это один из самых прекрасных пейзажей в русской литературе.