О свободе воли. Об основе морали - Артур Шопенгауэр

в познании субъект. Что же касается хотения, то у человека сказывается обратное стремление – слишком мало приписывать объекту и слишком много субъекту, относя воление все целиком к последнему и не придавая надлежащего веса фактору, заложенному в объекте, мотивам, которые, собственно, определяют все индивидуальные особенности поступков, тогда как от субъекта исходят лишь их общие и существенные черты, а именно – их основной моральный характер. Нас не должна, однако, удивлять такая естественная для ума превратность суждений в умозрительных исследованиях: ведь по своему происхождению он предназначен исключительно для практических, а вовсе не для спекулятивных целей.

Если мы теперь в результате нашего предыдущего изложения признали, что человеческое поведение совершенно лишено всякой свободы и что оно сплошь подчинено строжайшей необходимости, то этим самым мы приведены к точке зрения, с которой получаем возможность постичь истинную моральную свободу, свободу высшего порядка.

А именно: есть еще один факт в сознании, который я до сих пор совершенно оставлял в стороне, чтобы не отвлекаться в своем исследовании. Он заключается во вполне ясном и твердом чувстве ответственности за то, что мы делаем, вменяемости наших onqrsojnb, основанной на непоколебимой уверенности в том, что мы сами являемся авторами наших действий. В силу этого сознания никому, даже и тому, кто вполне убежден в доказываемой нами выше необходимости, с какой наступают наши поступки, никогда не придет в голову оправдывать этой необходимостью какой-либо свой проступок и сваливать вину с себя на мотивы, поскольку при их появлении данное деяние было неизбежно. Ибо человек отлично понимает, что необходимость эта имеет субъективное условие и что objective[128], т. е. при данных обстоятельствах, при воздействии определивших его мотивов, все-таки вполне возможно было совершенно иное поведение, даже прямо противоположное его собственному, и оно осуществилось бы, если бы только он был другим: в этом-то лишь и было все дело. Для него, ибо он такой, а не иной, ибо он имеет такой-то и такой характер, невозможно было, конечно, никакое иное поведение; но само по себе, т. е. objective, оно было возможно. Таким образом, ответственность, которую он сознает за собой, только на поверхности и с виду касается его поступка, в сущности же она касается его характера: он чувствует себя ответственным за этот последний. И именно за характер делают его ответственным также другие люди, тотчас же оставляя в своем суждении самое деяние, чтобы определить свойства деятеля: «это дурной человек, злодей», или «это плут», или «это мелкая, фальшивая, низменная душа» – таков их приговор, и их упреки направлены на его характер. Деяние вместе с мотивом принимается при этом в расчет лишь как свидетельство о характере деятеля, но получает значение его верного симптома, по которому он устанавливается непреложно и навсегда. Чрезвычайно верно говорит поэтому Аристотель: «Egcomiazomen praxantas ta d’erga semeia tes exeos esti, epei epainoimen an cai me peprgota, ei pisteyoimen einai toioyton»[129] («Rhetorica», 1, 9). Итак, ненависть, отвращение и презрение постигают не преходящее деяние, а пребывающие свойства деятеля, т. е. характера, которым оно обусловлено. Вот почему на всех языках эпитеты моральной порочности, обозначающие ее бранные слова, скорее служат предикатами человека, нежели поступков. Они относятся к характеру, ибо он должен нести вину, в которой он по поводу деяний только был изобличен.

Там, где находится вина, должна находиться также и ответственность. А так как последняя является единственным данным, позволяющим заключить о моральной свободе, то и свобода должна содержаться там же, именно в характере человека, тем более что мы достаточно уже убедились, что ее нельзя непосредственно найти в отдельных поступках, которые наступают со строгой необходимостью, раз предположен характер. Характер же, как было показано в третьем отделе, врожден и неизменен.

Итак, остановимся теперь несколько поближе на свободе в этом единственно действительно обоснованном смысле, чтобы, после того как мы открыли ее по известному факту в сознании и нашли для нее место, понять ее, насколько это окажется возможным также и философски.

В отделе третьем было выяснено, что всякий поступок человека определяется двумя факторами: характером этого человека и мотивом. Это вовсе не значит, будто он представляет собою нечто среднее, какой-то компромисс между мотивом и характером: в нем находят себе полное выражение и тот и другой, так как вся его возможность обусловлена ими обоими вместе, именно тем, что действующий мотив попадает на данный характер, а данный характер доступен действию такого мотива. Характер – эмпирически познанная, постоянная и неизменная природа данной индивидуальной воли. А так как характер этот является столь же необходимым фактором каждого поступка, как и мотив, то этим и объясняется наше чувство, что деяния наши исходят от нас самих, или тем «я хочу», которое сопровождает все наши поступки и в силу которого всякий должен признать их своими деяниями, чувствуя себя поэтому морально за них ответственным. А это, опять-таки, и есть то отысканное нами выше при исследовании самосознания «Я хочу и хочу всегда лишь то, что я хочу», которое подбивает простой рассудок упорно отстаивать абсолютную свободу поведения, liberum arbitrium indifferentiae. Между тем это не что иное, как сознание второго фактора поступков, который один, сам по себе, был бы совершенно не в состоянии их вызвать, при появлении же мотива точно так же не в состоянии от них отказаться. Но лишь когда он, характер, приводится таким образом в действие, тогда только его собственная природа обнаруживается перед познавательною способностью, которая, направленная по самой своей сущности вовне, а не внутрь, даже и со свойствами собственной воли знакомится лишь эмпирически, по ее поступкам. В этом ближайшем и все более тесном знакомстве и заключается, собственно, то, что называют совестью; вот почему также последняя непосредственно обнаруживается лишь после поступка, тогда как раньше она дает о себе знать разве только косвенно; порою при обсуждении принимается в расчет ее будущее вмешательство на основании рефлексии и воспоминания о подобных случаях, относительно которых она уже высказалась.

Здесь уместно будет вернуться к упомянутому уже в предыдущем отделе кантовскому учению об отношении между эмпирическим и умопостигаемым характером и вытекающей из него совместимости свободы с необходимостью – учению, которое принадлежит к самому прекрасному и глубокомысленному, что когда-либо дал этот великий ум, да и вообще человеческий интеллект. Мне остается только сослаться на него, так как повторять его здесь было бы излишним многословием.

Но только из этого учения можно, насколько это доступно человеческим силам, постичь, каким образом строгая необходимость наших поступков все-таки совмещается с их свободой, о которой свидетельствует чувство ответственности и благодаря